На краю государевой земли

Весь путь отступления его небольшого отряда, преследуемого казаками и стрельцами, был усеян трупами коней и раненых. Не выдержав гонки, они падали на снег, чтобы уже никогда не подняться.

Только через неделю добрался он до своего становища, до своих юрт, что укрылись в урёмном лесу. Там же были сторожа, женщины и походные запасы. Он соскочил с коня, бросил повод в руки ясаулу и залез в юрту. Залпом осушив чашу крепкой араки, он сел подле очага на кошму, закачался из стороны в сторону и запел, как обычно пел, когда болела душа, а сказать о боли было нельзя. Воину не пристало плакать или жаловаться. У воина была только песня. И он пел её, тоскливо, но голосом твёрдым, как задубевшая одындра⁶⁴, что болтается сейчас на ветру около входа в юрту, охраняя его жилище от злых духов...

— Всё завтра, всё ещё будет завтра. Путь воина ещё не истёк на земле до конца... Аллах ведёт тебя, следит, хранит и закаляет в поражениях, чтоб ты не возгордился в часы побед!..

В юрту вошёл Кучук и сел рядом с ним. Он тяжело, по-взрослому вздохнул, прикусил губу и уставился на огонёк очага. Глаза у него заслезились, и перед ним в очаге заскакали красные воины в блестящих куяках, пуская раскалённые стрелы...

Аблайгирим, понимая горечь сына, сочувственно похлопал по его коленке и прикрыл глаза. От пьянящего злого напитка по всему телу разлилось тепло. В голове у него зашумело и замелькали какие-то тени, расплывчатые лица, в ушах зазвучал говор, вздохи и смешки... Всё было как в тумане... Но вот проясняется, кто-то подходит к нему, ближе, ближе, склонился над ним... И он увидел лицо деда, обрадовался, потянулся рукой к его седой бороде...

* * *

Поджав под себя ноги, Кучум сидел на лошадиной шкуре, потёртой и старой, такой же, как он сам, и слегка кивал головой под заунывное пение акына.

Одындра — шкура старого оленя осеннего боя.

Хорошо поёт акын, но не разгладить его песням морщины печали на лице старого хана. Тяжко у него на душе, тяжко. Давит ноша, с которой он шёл по жизни последние свои сорок лет. Уже не по нему она... Снова получил он послание от Абдуллы-хана. Много у того воинов. Нет столько ни у кого. Кучум просил совсем мало: дай две тысячи нукеров... Это же капля в море! Твоих воинов, что звёзд на небе! Но Абдулла-хан...

«Хорезм воюет!» — мелькнули у него врезавшиеся в голове слова послания, которое привёз из Бухары его сын Канай, когда вернулся ни с чем от Абдуллы-хана. Он просил у Абдуллы воинов, чтобы отбить обратно своё царство у великого московского князя. Но правителю Бухары было не до него, не до хана Кучума, своего дальнего родича, Шейбанида, потерявшего свой Сибирский юрт.

— Ну что, ата? — тихо спросил Асманак его, чтобы громким голосом не спугнуть его думы.

— Да покарает его Аллах за то! — пробормотал Кучум и прижал к себе маленького внука, сына Ишима, который был теперь при нём, когда тот ушёл походом под Уфу.

Мал ещё Аблайгирим, всего пять лет минуло, совсем беспомощный, как ягнёнок. А вокруг-то, по степи, рыскают волки. Много их, очень много: калмыки, телеуты... Да и джагатам не верит старый хан. Но уже всё понимает и видит Аблай, не то что дед. Тот уже совсем слеп, да и глохнуть стал. И яркие картинки гуляют у мальца в голове, петляют по пустым закоулкам, что лисица на снегу, когда мышкует по морозу.

Раздумывает старый хан: много воинов собралось у него ныне, давно такого не бывало. Вот и караулами стоят далеко от этих мест, предупредят, если что. И много юрт стоит тут, на широком просторном лугу, где вольготно не только юртам, но и табунам коней. Да на той стороне реки скот выпасом правят его же люди. В соседней юрте его жены с детьми. Рядом ещё одна юрта. Там его сыновья и дочери, ещё маленькие, из последних, из тех, которых он не так привечал, как любимца Асманака и вот этого внука, крошку Аблая... Где-то тут, рядом, почти за стенами юрты, течёт бесшумно, плавно и грозно река. Велика здесь Обь и спокойна оттого, что нет ей равных из тех, что видел хан за свою долгую кочевую жизнь. Несёт поток воды и нет ему конца, предела... Любил он когда-то в молодости, ещё зорким, смотреть на эту силу и красоту. И, бывало, застывал где-нибудь на высоком берегу, когда выходил с кочевьем из степи, и подолгу сидел на коне. И часами глядел он, как она уходит и уходит куда-то, в неизвестность... А соколы и кречеты, с которыми он тешился!.. А что сейчас? Сейчас осталась только память, да и та с дырами, серая память. И что-то мутнеет и мутнеет в голове... Что же дальше? Зачем дальше, когда нет зримого мира, памяти и царства нет?.. Спрашивал Аллаха — за что наказываешь?.. Не отвечает!.. Молил о смерти — не даёт смерти, просил защиты — нет защиты!.. Что хочешь Ты? Что говоришь этим?.. Не даёт ответа! Оставил Он его, давно оставил! За что?.. Видно, перешёл он к белому царю! Ему служит!.. Унёс с собой Маметкул его — туда, в Москву унёс!..