«На лучшей собственной звезде». Вася Ситников, Эдик Лимонов, Немухин, Пуся и другие

Однако не убоялись, не на тех напали. Только собрались речи говорить, как началось какое-то «броуновское движение». Сначала забегал директор клуба, за ним Глезер начал туда-сюда скакать, художники задергались и тоже – шмыг, шмыг по одному в директорскую… Все присутствующие зашушукались взволновано: что такое? что такое?

И тут на тебе, бац! – объявление: «Расходитесь, граждане, по домам, выставка закрывается».

И пошло куролесить. В дверях толчея, на улице милиция, «дяди» в штатском, суматоха, машины, фотовспышки, сугробы, крики, свистки…

Одним словом – скандал!

Теперь-то мне понятно, что из-за бойкой рекламы в охочей до всяких чудес среде скучающих западных дипломатов и корреспондентов, выставка Глезера смотрелась как открытый вызов, брошенный властям. И «мудрые» власти, логично посчитав ее за наглую политическую провокацию, отреагировали должным образом: решительно и со свойственной им твердолобой неуклюжестью.

«Моя» же выставка в этом свете провинциальной кажется: международное любопытство привлечено не было, посольства ничего о ней не знали, идеологи зарождающегося диссидентства тоже, да и сама идея слишком уж художественной была.

Вот почему «мою» выставку – настоящую крутую авангардистскую акцию, КГБ поначалу не заметил.

Выставка «одиннадцати» просуществовала почти две недели и, чтобы ее посмотреть, народ даже из подмосковных городков на спецрейсовых автобусах приезжал.

А когда власти неожиданно «прозрели», то закрыли ее быстро и без особого шума. В один из дней заскочил я на выставку проверить, есть ли дежурный и все ли в порядке, и наткнулся там на странных посетителей в темных пальто и шляпах. Очень похожи они были на тех, горячо ожидавшихся гостей, что не соблаговолили придти на вернисаж. Однако чувствовалось, что атмосферу создают гости явно не благодушную. Они внимательно рассматривали картины и с серьезным видом кивали головой, слушая разъяснения тов. Пушкина, который в этот момент походил больше на подследственного, чем на «нового Третьякова». Один из посетителей – довольно молодой, представительного вида «товарищ», тыча пальцем в картину Тяпушкина, вопрошал, немного красуясь:

– Понятно-то, понятно, что это новое искусство. А скажите-ка мне, дорогой товарищ, не стал ли ваш «герой» жертвой буржуазного антиидеологического проникновения?!

По уходу «гостей» выставку опечатали, потом были организованы перевыборы парткома, а затем взялись и за меня.

Приглашали и расспрашивали, и выслушивали, и опять приглашали, и на комиссию какую-то вызывали, и обо всем на свете учтиво беседовали, и вздыхали, и задумчиво головами кивали, и иронизировали слегка, а вот чего вызнать хотели до сих пор, убей Бог, не пойму.

Я не люблю

ФальшиЯ не люблюНечистоплотных людейЯ не люблюЛицемеровЯ не люблю

ХамстваЯ не люблюПредательстваРодныеИ близкиеСчитают меняШизофреником[176]

Но на пленуме нашего районного комитета партии сам тов. Демичев, кандидат в члены Политбюро, главный партийный идеолог, имевший мордато-безликую внешность и стойкую репутацию «мудака», торжественно объявил, говоря о «моей» выставке:

– У вас в районе, товарищи, была организована и вследствие отсутствия бдительности, разгильдяйства и прямого попустительства осуществлена злостная идеологическая диверсия!

Начальство институтское очень перепугалось, поскольку удар в основном по верхушке пришелся: мол, не лапу надо сосать, а бдеть непрестанно, и за стадом приглядывать, особенно за зеленым комсомолом, пастухи херовы. На тов. Пушкина просто жалко было смотреть: ходил, как в воду опущенный, все мужское величие свое растерял. Эдакая типичная иллюстрация из описания маргинального социума по Игнатьеву:

«Как-то ночью, в час разлада, испытывая приступ мизантропии и размышляя при этом о наиболее примитивных формах власти, я вдруг увидел древнюю обезьянью стаю: поодаль от самок резвились и играли молодые самцы, и у них добившийся успеха в схватке или в игре каждый раз «вставлял пистон» проигравшему, тем самым закрепляя складывающиеся различия в социальном статусе простейшей психосоматической реакцией».

Усвой еще:Не белизна сакральных откровений тобою управляет,А пагубность упущенных разбегов[177].

Впрочем, тов. Пушкин скоро пришел в норму и, потеряв интерес к искусству авангарда, сконцентрировался на научной деятельности и связанных с нею удовольствиях бытия. Сотрудников института партийные страсти волновали мало, а касались и того меньше. Приближалась зима, должны были распределять болгарские дубленки, поговаривали, но смутно, о пыжиковых шапках, и о выставке, и вообще о том, что надо любовь к искусству иметь, позабыли.