Наблюдатель

Я вспоминала нашу первую ночь вместе – как он поставил мне старинную алжирскую песню в стиле раи[129], которую использовал в качестве сэмпла для композиции; как крепко обнимал и нашептывал на ухо перевод арабских слов; как его голос восхитительной басовой линией мягко ложился на парящую в вышине вокальную партию. На этом языке он говорил с явным наслаждением – рассказывал, что сознательно решил усовершенствовать свои познания в арабском, на котором общался с бабушкой и дедушкой по линии матери в детстве и который его мать не менее сознательно забросила, будучи школьницей. Вспомнив уверенность в его голосе, звучавшем возле моего уха, я вновь ощутила на ключицах неприятную тяжесть вины.

Молчаливость его была связана не только с переходом на английский. К его приезду я уже была пьяна, поскольку налегала на коктейли Люка как на социальные костыли. А потом Майкл, все еще пугающе жизнерадостный, ни с того ни с сего окатил Жерома ледяным душем, приветствовав с подозрительной холодностью. Да и сам Жером, надо признать, не предпринимал никаких попыток расположить к себе хозяина, хотя в целом вел себя сдержанно и вежливо. Зря я рассказала ему о том эпизоде с нектарином.

Не спасали положение и «новенькие». Мы с Ларри каким-то образом оказались участниками странного поединка – кто заставит другого испытывать наибольший дискомфорт.

– Знаешь, а ведь я пару недель назад был в Париже, – пустил он свою первую стрелу.

– Да ну? – отозвалась я с притворным равнодушием.

– Ага. На вечеринке с кучей англичан, возле парка в 19-м округе. Прикинь, как круто было бы там пересечься? – в этот момент он выглядел до отвращения довольным собой.

Остальные упорно не замечали напряженности между нами – за исключением, по-видимому, Жерома. С самого своего появления на вечеринке он обнял меня за талию в совершенно нехарактерной для него собственнической манере; я тут же напряглась. Став благодаря волшебным коктейлям Люка еще более раскованной, чем обычно, я грубо вырвалась из его объятий. Не проходило ощущение, что Лоуренс наблюдает за всей этой пантомимой с нескрываемым ехидством, и какую-то долю секунды я его просто ненавидела. Потом прильнула к Жерому (мучимая угрызениями совести из-за его явно уязвленного вида), промямлила что-то неразборчивое про «жару» и мысленно – с усиленным алкоголем драматизмом – признала себя чудовищем.

Все, кроме нас двоих, казались окутанными искрящейся золотой дымкой приятного вечера. В самый разгар к нам заглянули даже несколько соседей (главным образом старички). С их благословения колонки вынесли во двор, который Анна украсила свечами и маленькими гирляндами огоньков, распространявшими вокруг торжественный свет, отчего все присутствующие казались участниками какого-то возвышенного действа. Пары танцевали босиком, и в прохладном вечернем воздухе то и дело взрывались раскаты смеха, перекрывавшие музыку.

– Viens danser[130], – тихо позвал меня Жером, легонько коснувшись нижней губой мочки моего уха.

– С радостью, – отозвалась я, стараясь не смотреть на Лоуренса.

– Ах, любовники́! – с милым французским акцентом воскликнул Нико, и я вздрогнула от неожиданности.

Жером увлек меня за собой туда, где звучала музыка. Кто-то из соседей, из тех, что были помоложе, завел Do You Really Want to Hurt Me?[131] группы Culture Club – и мне стало не по себе.

– Не понимаю тебя, – произнес он, прижимая меня так крепко, что даже шепот был отчетливо слышен.

– Я и сама себя не понимаю, – откликнулась я, опустошенная и неспособная сопротивляться своим слабостям.

– То ты такая ласковая и нежная, то вдруг далекая и холодная, а я чувствую себя идиотом из-за того, что позволил себе что-то к тебе чувствовать.

– И не нужно ко мне ничего чувствовать, – пробормотала я. – Я не из таких девушек, правда.

– Да ладно, – прошипел он. – Прекрати молоть чушь, в это никто не поверит. Прекрати вести себя как летописец собственной жизни – просто живи. Что значит – «не из таких девушек»? Звучит как строчка из сопливой попсовой песенки.

Он говорил с непривычной мне прямотой, и его слова ранили, словно жало. В носу защипало. Он посмотрел на меня сверху вниз, и лицо его исказилось от неподдельной боли. В полумраке теней, отбрасываемых янтарным пламенем свечей, он был так красив, что дух захватывало, а его запах – едва уловимая кислинка пота вперемешку с хвойно-солеными нотками – казался таким естественным и правильным, что мне захотелось уткнуться ему в грудь своей глупой башкой и так стоять целую вечность. С минуту мы оба молчали, потом наконец он сказал:

– Похоже, что и сынок у него – тоже придурок.

– М?

– У писателя твоего. Воплощенное тщеславие.

– Ну зачем ты – сразу в штыки? – спросила я, хотя, конечно, понимала, что у него на то есть все основания.

– Oh là, putain Léa![132] Они тебя так очаровали, да? Ты так жаждешь стать среди них своей…

Вспыхнув, я отпрянула от него, высвободившись из его теплых объятий. Ноги слушались плохо, меня мутило.

– Это несправедливо! – выпалила я – хотя слова его были абсолютно справедливы.