Наблюдатель

– «Марион была ребенком войны и то и дело повторяла, что это закалило ее, сделав сильнейшей из нас, – хотя, разумеется, войну она почти не помнила. Даже я застал самый конец нормирования продуктов; одно из моих ранних воспоминаний – о том, как мама гордилась своим первым рождественским пирогом, с настоящими апельсинами и настоящим изюмом. Память моя тогда еще была пластичной. Теперь я пытаюсь вспомнить вкус этого пирога – а перед глазами встают свечи, мятно-зеленые бумажные короны, помятые игрушечные малиновки, что она купила в T. J. Hughes и устроила над камином в гнездах из мишуры, да звучит “Холодною зимою”»[135].

– Можно и без интонаций Бронте, Джулс, – вздохнул я. – И вовсе не обязательно читать вслух.

Джулиан пожал плечами и потянулся за очередной сигаретой. Он прочел весь текст минут за десять, в течение которых я изо всех сил старался не ерзать от волнения в кресле. Вместо этого делал вид, что листаю журнал, игнорируя периодические замечания («О-о, мрачновато на севере!»). Время от времени он выхватывал из текста отдельные фразы и сопровождал их язвительными комментариями («“Марион вспыхнула от негодования” или “крохотные белые звездочки ветреницы дубравной”? Слишком витиевато…»).

– Очень английский стиль, – заключил он, не дойдя и до второй страницы. – Есть что-то от Лори Ли[136].

А через пару страниц громко продекламировал:

– «Она привязалась ко мне… Ее благосклонность защищала меня… громила старший брат и его дружки-садисты… немногословный отец…» Ну и ну, Мики!

Однако, дочитав до конца, он почти что растрогался; аккуратно свернув страницы и протянув их мне, снова закурил.

– Так она утопилась, – произнес Джулиан необычайно тихо. – Сестра бросилась в озеро из-за негодяя Алана и стервозной матери и утонула?

– Это для литературного кружка, – поморщился я. – Мемуары.

Джулиан выпустил длинную струйку дыма и вскинул брови.

– Ясно. А Дженни ты показывал?

20

Майкл

Когда Астрид перебралась ко мне на Шарлотт-стрит, наступила весна. К тому времени мы и так проводили все ночи вместе; она терпеть не могла своего квартирного хозяина, и еще мы подумывали о том, чтобы начать копить деньги – хотя пока сами не знали на что. Она переехала в воскресенье утром, а накануне вечером я здорово напился с Джулианом. Мы зависли в баре Джереми, где подрабатывала Астрид; уже пробил час ночи. Вели мы себя, должно быть, отвратительно, потому что я отчетливо помню, как сам Джереми велел нам убираться.

– Майкл! – орал он. – Немедленно вставай, забирай свое пальто, своего Дориана Грея и выметайся отсюда – оба выметайтесь!

Вот за что я его любил, так это за способность быть невероятно грубым вчера и совершенно забывать об этом сегодня. Славный был малый.

Я попытался позвонить ей на старую квартиру и извиниться – но квартирный хозяин с нескрываемым удовольствием сообщил:

– Мадам уже съехали и сейчас направляются к вам.

Не прошло и десяти минут, как с улицы донесся ее голос. Открыв окно, я присвистнул – как тот волк из мультика – и крикнул:

– Здорово, красотка!

Стоя на углу в нежных лучах утреннего солнца, она прищурилась и, прикрыв глаза ладонью, посмотрела на меня. Занимался ясный, погожий денек. «Добрый знак», – радостно подумал я. В руках она держала чемодан и пугающе остромодную оливково-зеленую дорожную сумку. Светлое пальто с меховым воротником перекинуто через плечо, несколько джемперов и куртку-размахайку из Oxfam она нацепила на себя.

– Мог бы спуститься и помочь. На мне чуть ли не весь мой гардероб и я сейчас спекусь!

– Так давай немножко тебя разденем? – пошутил я, чувствуя себя Джулианом.

Среди ее пожитков оказались копии юбок и платьев из Biba и Chelsea Girl собственного пошива (кажется, мать ее была портнихой – или это я сам придумал в романтическом порыве?), несколько джазовых пластинок и странная, даже отталкивающая гравюра с изображением птицы в стиле Артура Рэкхема[137] или Эдмунда Дюлака[138] (если бы кто-то из них был редактором журнала Jackie[139] или просто слепым).

– Это еще что такое? – спросил я, когда она достала эту мерзость со дна чемодана.

– Соловей, – ответила она.

Наивное городское дитя! Мне не хватило духу сказать ей, что существо это уж точно не имеет ничего общего с соловьями – маленькими, буровато-коричневыми, ничем не примечательными с виду птичками, а у нее скорее какой-то сюрреалистичный фазан.

– Ну и жуть!

– Он со мной с самого детства, – невозмутимо отозвалась она.

– Но здесь он висеть не будет.

– Еще как будет.

– Можешь повесить его в ванной, – вздохнул я (авось там его съест плесень).

Но самое сильное впечатление из всего ее скромного имущества на меня произвела стопка тетрадок формата А5.

– А это что? – заинтересовался я, взяв одну из них в руки.

Она резко вырвала ее у меня и довольно сухо ответила:

– Мой дневник.

– Твой дневник?

– Представь себе, Майкл, я не какая-нибудь безграмотная деревенщина, – надулась она, запихивая тетради обратно в сумку.

– И о чем же ты пишешь?

– О разном.

– Например?

– Да не знаю – обо всем на свете.

– А обо мне что пишешь?