Наблюдатель

Взгляд его снова вернулся к тексту, а я решительно посмотрел на свои колени. Он положил руки на стол и, не поднимая на меня глаз, сказал:

– Можете идти, если хотите. Наверняка у вас куча неотложных дел и парочка новых способов растраты собственной стипендии.

Я прокашлялся.

– Просто в эти несколько недель я был несколько…

– Да-да. Могу себе представить. Напишите мне, когда будет что обсудить, хорошо?

* * *

– Не знаю, зачем я вообще ввязался в эту авантюру с магистратурой, – проворчал я, накалывая на вилку ригатони.

– Из-за денег, – ответила Дженни. – И, конечно, не будем забывать о любви к поэзии раннего Нового времени.

– Отвали, Джен.

Та лишь ласково улыбнулась.

– Нет, серьезно, – продолжал я. – Как мне вообще удалось внушить им мысль рассмотреть мою кандидатуру?

– Все потому, что ты – чертовски талантливый аферист, – заявила она. – По крайней мере был им. Может быть, любовь тебя смягчила.

Дженни впервые дразнила меня этим словом, и я не стал протестовать. Она же проглотила отсутствие возражений без всяких комментариев и только спросила:

– Как протекает счастливая супружеская жизнь?

– Счастливо, – искренне ответил я, хотя мне и не хотелось обсуждать Астрид именно здесь, «У Джорджо», пусть даже в ее выходной. Я нервно поерзал на стуле: в этот момент мысли мои были о другом. Это был один из тех дней, когда вдруг ясно видишь, что все кое-как завязанные узелки твоей жизни вдруг ослабевают и начинают распускаться.

– Что я делаю, Джен? Нет, правда, что я делаю?

– О, Мики, что мы все делаем? Я целыми днями перекладываю бумажки для старушки BBC – и уверяю тебя, это куда менее захватывающе.

Я глянул в запотевшее окно, чувствуя себя ужасным эгоистом. Мелкий дождь оставлял на стекле влажные дорожки.

– Что я делаю здесь? Зачем мы в Лондоне, Дженни? Когда наша жизнь успела стать такой предсказуемой? Меня тянет сменить обстановку; думаю, дело в этом. Мне просто нужно куда-то уехать.

– Майкл, у тебя просто был неприятный разговор с Гектором. Не нужно никуда уезжать; надо просто взяться за дело.

– Может, Джулс спрячет меня в своем греческом доме. Там бы я смог опять писать, ходить на рыбалку, жил бы как какой-нибудь древний отшельник-мистик.

Дженни хмыкнула – как обычно, мои причуды были ей непонятны.

– Ну да, конечно, – только ты, рыба и «черные полковники»[141]. Хотя, погоди-ка, Лоренс Даррелл[142], – а как же Астрид?

– А что – Астрид?

– Ну, куда ты ее денешь, когда найдешь себе новую музу на Кикладах?

Я пожал плечами.

– Честно говоря, я о ней вообще не думал. Наверное, она может поехать со мной.

– Поехать с тобой? А как же ее собственная жизнь, Майкл? Она же поет.

– Петь можно и в Греции.

Дженни приподняла брови.

– Что? Ну, или подождет меня здесь. Или просто поживем – увидим. Мы ведь не помолвлены, знаешь ли. А ты прямо как моя мать.

Она натянуто улыбнулась.

– Ты прав. Это не мое дело. Жизнь твоя.

Несколько секунд мы ели молча – даже бульканье воды, которую я разлил нам по стаканам из графина, вдруг показалось оглушительно громким в образовавшейся пустоте. Она чуть отхлебнула и сказала:

– Если и правда хочется острых ощущений, приходи в пятницу на вечер встречи выпускников моего колледжа. Нам очень нужны парни, чтобы не умереть со скуки, так что можно приводить с собой подходящих холостяков. Джулс, естественно, сразу вызвался.

Я поморщился.

– Черт, да я бы с удовольствием, но у меня и в самом деле дел по горло.

– Можешь взять с собой Астрид, – предложила она.

Хуже не придумаешь: Астрид в каком-то пабе в Челси среди толпы разгоряченных чуваков из моей альма-матер.

– Да ладно тебе, – не унималась Дженни. – Можем тайком высмеивать остальных и нежиться в лучах незаслуженного превосходства.

Я пальцем подобрал с тарелки остатки соуса.

– Посмотрим.

* * *

У Джереми в тот вечер яблоку было негде упасть. За несколько месяцев своих регулярных выступлений в среду вечером Астрид успела собрать немалое количество преданных поклонников. Люди сидели у барной стойки, стояли, прислонившись к опорам потолка, и лица их сливались в одно – бледные диски, выхватываемые серебристо-голубыми и молочно-белыми лучами электрического света. Они просили исполнить свои любимые песни, угощали ее напитками, а то, что в другое время она работала в этом же баре официанткой, казалось, делало ее для них еще более «своей». Я теперь и сам стал постоянным клиентом, даже приводил друзей, которые еще не были с ней знакомы, – показать, какая она славная. Когда толпа ревела в восторженном экстазе, я молчал и только самодовольно улыбался; сердце заходилось от волнения, в голове шумело.

В ту среду я был один, пришел чуть ли не в середине концерта и потому встал у самой двери, листая утреннюю газету. Астрид пела новую песню – я слышал, как она повторяла отдельные ее кусочки, когда принимала ванну, но тогда еще не знал, что она написала эту вещь сама.