Наблюдатель

Он хмыкнул и принялся крутить колесики приборной панели в поисках радиостанций. Приторные попсовые песенки с отвратительными текстами, будто бы сгенерированными нейросетью (из тех, что ставят во французских супермаркетах и которые проникают в мозг, погружая несчастного слушателя в музыкальное чистилище и заставляя безотчетно повторять «Детка, я тебя люблю, ключи и пластинки подарю, о-уо-уо!» еще несколько часов подряд). Реклама Decathlon. На мгновение он остановился на какой-то джазовой композиции – труба как раз взметнулась ввысь, и я вдруг почувствовала себя Жанной Моро в фильме «Лифт на эшафот» – когда она тщетно бродит по Парижу. На секунду прикрыла глаза: это был один из тех случаев, когда музыка настолько изысканна, что даже дешевая магнитола не в силах ее испортить, и, чтобы сполна проникнуться ее красотой, нужно лишь смежить веки.

– Любишь джаз? – спросил он, по-прежнему не отрываясь от дороги.

– Естественно.

– Естественно, – передразнил он, сжав зубы. – Я вот терпеть не могу.

Я посмотрела на него – наполовину недоверчиво, наполовину игриво, – силясь одним взглядом сказать: «Ты, конечно, до слез примитивен, но я все равно хочу, чтобы ты сорвал с меня одежду».

– Но как же… Майлз? – спросила я.

– Скрутишь сигаретку? – попросил он, снова угрюмо переключая станции. В наступившей тишине я исполнила его просьбу. Уже закуривая (вырвал ее у меня из рук и даже не поблагодарил!), Ларри произнес:

– Джаз слушал мой отец всякий раз, когда спал с кем-то, кроме мамы.

Снова шелест и заикание тюнера – мы пролистнули Téléphone и Селин Дион и наконец остановились на начальной композиции Weird Fishes, пробудившей в нас обоих ностальгические чувства.

– Вот заразы! – воскликнул Ларри, барабаня пальцами по рулю. – Французы любят Radiohead.

Гневный румянец исчез с его лица так же быстро, как и появился, и, когда мелодия каскадом хлынула вниз, он небрежно положил руку мне на колено. Я чувствовала, как его дрожь передается и мне, пальцы его словно сплетали на моей коже паутинку из нервов. Отчетливо осознавая каждый атом своего тела, я попыталась унять дыхание. Он, не замечая этого, немигающим взглядом следил за дорогой. Песня подошла к кульминации, пальцы забарабанили тверже и сильнее – как вдруг ее звуки растаяли в отвратительном визге рекламного проигрыша, и его рука вновь вернулась на рычаг переключения передач. Без нее нога как будто горела.

– Ненавижу рекламу, – сказал он.

– Я тоже.

Он посмотрел на меня, и я, заряженная новым приливом уверенности, решительно встретила его взгляд. Улыбнувшись, он покачал головой.

– Что? – спросила я.

– Ничего.

– Что?

Бесконечная пауза, наконец он проговорил:

– Так что там у вас с Жеромом?

(И снова это жалящее чувство, расползающееся на этот раз по скулам.)

– Абсолютно ничего, – пробормотала я. – Он в Марселе, я в Париже… Невероятный секс. Он диджей. Много курит. Я уже десять тысяч раз пробовала замутить с диджеями – и ничего путного из этого не вышло. Теперь пытаюсь повзрослеть.

Он ухмыльнулся.

– Значит, ты не собираешься к нему в гости?

Теперь настал мой черед уставиться на дорогу немигающим взглядом. На горизонте уже забрезжили золотистые лучи рассветного солнца, отчего серебряная гладь озер казалась фиолетовой. Перед самым аэропортом Люк вдруг очнулся и издал придушенный стон.

– Я же говорил: Чубакка, – констатировал Лоуренс.

– Почему я куда-то плыву?

– Ты едешь в аэропорт, дружище!

Тот выпрямился на сиденье и моргнул.

– Черт, чувствую себя просто паршиво.

Потом протер глаза и, заметив мое присутствие, скептически глянул на Лоуренса:

– Спасибо, что составила нам компанию, Лия, – произнес он, обращаясь скорее к своему приятелю, чем ко мне.

Прощание прошло без особых церемоний («Извини, приятель, за парковку платить не хочу. Увидимся через две недели, да?»), правда, я вышла из машины, чтобы хотя бы его обнять. Он стиснул меня в объятиях, дохнув в лицо сладковатым перегаром.

– Ты скоро будешь в Лондоне, подруга? Рад был познакомиться. Смотри, поаккуратнее с этими гламурными идиотами.

– Пошел ты! – махнул ему Лоуренс и, повернувшись ко мне, прибавил: – Идемте, граф, нас ждут великие дела!

Марсель. Бросив машину на занюханной подземной стоянке неподалеку от вокзала Сен-Шарль, мы по лестнице поднялись к той точке, где недели три назад, борясь с похмельем, я дымила одинокой сигаретой. Теперь Ларри, закурив, потрясенно смотрел на раскинувшийся где-то далеко внизу город – на бескрайние терракотовые просторы, квинтэссенцию Средиземноморья.

– Ух ты!

Перепрыгивая через ступеньку, мы сбежали вниз, в еще спящий, но уже выбеленный солнечным светом город. Вдоль по Афинскому бульвару (название это как нельзя более кстати – кажется, будто мы в самом деле оказались в колыбели древних цивилизаций), к проспекту Канебьер, где уже пахло морем. Потом Ноайе, гул пробуждающегося рынка и крики чаек.

– J’ai faim[146], – сказал Ларри, по-английски напирая на «м».