Наблюдатель

– Я уезжаю из Лондона.

Краем глаза я увидел, как она нахмурилась.

– Как это – уезжаешь? О чем это ты?

Уотфорд-Джанкшн. Хемел-Хемпстед. Тринг.

– Я собирался сказать тебе об этом в тот самый день, когда Стивен предложил тебе работу, – но ты была так счастлива, что мне не хватило духу.

Оглушительное молчание.

– Не понимаю. Куда же ты поедешь? Что это ты придумал?

Пожалуй, именно в этот момент я по-настоящему ощутил эмоциональную пустоту и полное безразличие к происходящему – настолько, что сам поразился собственной бесчувственности. Как будто я просто убиваю муравья на покрывале душным августовским вечером.

– Мне очень жаль, – солгал я. – Проблема не в нас, просто здесь я в какой-то… стагнации.

Я знал, что она смотрит на меня, чувствовал ее пронзительный, жгучий взгляд.

– Неправда, – теперь в ее голосе появились панические нотки. – Ничего ты не в стагнации – ты учишься, и я знаю, что ты пишешь. У тебя здесь есть друзья, есть я. Куда это ты собрался?

– В Афины, – спокойно ответил я, пропустив все прочие ее слова мимо ушей. – Где-то через месяц. За это время ты успеешь найти другое жилье.

– В Афины?

– В Грецию.

Она рассмеялась.

– Ну спасибо тебе большое.

– Слушай, ты знаешь, что я к тебе чувствую.

– Сейчас я вообще ничего не знаю, – я по-прежнему не смотрел на нее, но теперь в ее голосе слышались слезы. – Зачем тебе понадобилось ехать в Афины? Ты ведь никогда даже не говорил о Греции.

– Говорил, – возразил я, повернулся, чтобы посмотреть ей прямо в глаза, и положил руки ей на колени, пытаясь как-то наладить с ней контакт, убедить ее. – Здесь я ничего не делаю. Я хочу куда-нибудь выбраться, увидеть новое, пережить небывалое! Ты права – я и в самом деле пишу… – тут я сделал драматическую паузу, – но разве можно написать что-то стоящее, если ничего в жизни не испытал? Нынешняя ситуация в Греции, диктатура, студенческие движения… Мне просто необходимо увидеть все самому. Здесь моя жизнь скучна и бессмысленна.

– А в Греции-то ты что будешь делать, Мик? Ты ведь ничего о ней не знаешь, ты и по-гречески-то не говоришь, просто будешь там очередным богатеньким иностранцем, как мама Джулиана.

Она передернула плечами.

Я встал, глубоко засунув руки в карманы.

– Наверное, тебе нужно побыть одной, посидеть и свыкнуться с этой мыслью, – сказал я, обращаясь куда-то в пространство.

– Майкл… – хрипло начала она – и умолкла: я уже входил в метро, втянув голову в плечи, и конец ее фразы растворился в пустоте.

* * *

Целый час после того, как сказал ей, что уезжаю, я ощущал небывалую бодрость и приятную легкость. Из метро вышел на набережной и побрел вдоль реки без особой цели, зигзагами, петляя: Темпл, мимо Блэкфрайерс, к собору Святого Павла. Я чувствовал невероятный прилив сил. Сев на ступени собора, я закурил, глядя на людей, на простирающийся внизу Ладгейтский холм, на созданный Реном купол и величественные колонны. Лондон снова принадлежал мне. Я смотрел на снующих вокруг скучных туристов и чувствовал, что я не один из них. Чансери-лейн. Линкольнс-Инн. Темно-коричневый кирпич, адвокаты в своих вампирских мантиях и свинцовый переплет окон музея Джона Соуна. Но уже на Хай-Холборн мне в горло вдруг вцепилась мысль: «А ведь она может и не ждать меня дома». По позвоночнику пробежала ледяная капля – но тут же сменилась воспоминанием тепла ее прижавшегося ко мне тела. Да нет, конечно, она там. Когда я зашел в паб на Рассел-сквер, чтобы выпить для успокоения, на всякий случай, вечернее небо уже окрасилось в желтый, как на полотнах Тёрнера.

Она вернулась к родителям, наверное, в тот же вечер – во всяком случае, когда я ввалился домой, в постели ее не было. Я поставил пластинку и уселся на кухонный пол, внезапно охваченный целым водоворотом чувств.

24

Лия

После того как Майкл покинул мою комнату, я каким-то образом умудрилась проспать несколько часов – должно быть, в самом деле сильно устала. Но сон был вязким, как трясина, переполненным клаустрофобическими образами: влажные губы «Карла» и его правая рука – у меня на затылке; лицо Майкла. Еще мне снилось, будто бы я чем-то расстроила Клариссу и он велел мне уехать; мой мозг, переварив разочарованное выражение его лица в тусклом утреннем свете, как будто сделал с него слепок. Проснувшись, я испытала едва ли не благодарность за то, что наконец бодрствую. Медленно подбрела к помутневшему от времени зеркалу: оттуда на меня глянуло изможденное лицо с мягкими, податливыми чертами; на предплечье расплывались синяки.

Ужасно хотелось немедленно спуститься и заварить чаю, но сама мысль о том, что там я могу на кого-нибудь наткнуться – или что мне придется общаться с кем-то из обитателей дома, – была слишком мучительной. Поэтому я отправилась в небольшую ванную рядом со своей комнатой – которой никогда не пользовались и где я однажды увидела сороконожку величиной с собственную ладонь, а мебель старомодного розового цвета не меняли года эдак с 1973-го, – и набрала ванну.