Над меандровой рекой

Но лай мой оказался напрасным. Холодно и бессердечно светились окна в доме, а я тоже был никому не нужен, как Екатерина Филипповна с Санькой. При воспоминании об искреннем желании броситься на льва для защиты моей хозяйки, в мою собачью душу вошла горькая обида. Но я быстро опомнился и, устыдившись, выгнал её вон. На хозяев не обижаются! Хозяева всегда правы!

Долго ждал я помощи, не дождался и заснул утомлённый выше крыши, как говорит Санька.

Проснулся я от сильного трескучего удара. Окна во всех домах были потушены, только что взошла луна, и как вчера плескалась в воде, только гораздо ближе ко мне. Я вскочил, вглядываясь в сумрак ночи.

По проклюнувшейся уже травке на меня ползло что-то живое, чёрное, шевелящееся. Оно двигалось с безжалостным спокойствием, и я ужасно перепугался. Тут я различил среди прочих звуков плеск и понял, что в наш двор пришла незваной гостьей река. Безучастно, не поздоровавшись, прошла она прямо подо мной и обожгла мне лапы ледяным холодом. Я было подпрыгнул от неожиданности, но приземлиться пришлось опять-таки в воду, и я забрызгал грудь и живот.

Вода была ещё невысока, только лапы были скрыты под ней, но она всё прибывала и была очень холодна. Такой холодной воды я в жизни не встречал! Через десять минут я уже не чувствовал своих лап, и в голову стали приходить всякие дурные мысли, что я их простужу и не смогу бегать, как раньше, то есть стану инвалидом. От таких перспектив мне сделалось дурно, и я завыл. Но и тоскливый собачий вой не разбудил людей. Я оправдывал их только тем, что они здорово перенервничали вчера и крепко спят. Льдин было меньше, но имея больше места, они разгонялись до приличной скорости и с треском ударялись о наш забор, ломая штакетины.

Через час в моём положении произошли изменения, опасные для жизни. Откуда-то пришла новая волна, и уровень воды стал выше моих колен. Вода не пребывала, как раньше, а неслась потоками, сбивавшими с ног. Вход в конуру был полностью затоплен, а на помощь хозяев надеяться не приходилось. Надо было что-то придумать. Я включил соображаловку. Перегрызть цепь невозможно, стоять неизвестно сколько по брюхо в ледяной воде – смерти подобно, потому что, как я слышал по телевизору, человек способен находиться в ледяной воде не более трёх минут, и в этом мы, собаки, от него не сильно отличаемся. Следовательно, надо выскочить из воды. Но как, если кругом вода? Вот он выход – взобраться на крышу конуры! Она ещё сантиметров на тридцать возвышается над водой. Я примерился, изготовился и прыгнул.

Ай! Неудача! Мокрые лапы соскользнули с покатой крыши, и я шлёпнулся всем телом в воду. Моё счастье, что я не захлебнулся, упав вниз головой. Мне удалось вывернуться, приземлиться на лапы и устоять в потоке. Не знаю, хватило бы у меня сил на новую попытку или нет, но в это время большая льдина врезалась в электрический столб против нашей усадьбы. Провода от удара захлестнулись, раздался треск, в воду посыпались искры. Льдина двинулась дальше и повалила часть ограды. Через минуту в нашей кухне вспыхнул свет.

– Пиф! Подожди, я иду! – послышался хозяйский крик, заставший меня по грудь в воде с передними лапами на крыше конуры в попытке не запрыгнуть, а залезть на неё.

Сергей Петрович в трусах, в болотных сапогах выше колен, гоня перед собой волны, шёл ко мне.

Отстегнув цепь, он взял меня, трясущегося всем телом, – нет, всеми волосками моей шерсти, и понёс к дому. От него сильно пахло коньяком и красной рыбой.

Две ступеньки крыльца были уже под водой. Свободными оставались только две.

– Какой ты мокрый и холодный, – сказал Сергей Петрович, опуская меня на пол в сенях.

– Не вы ли в этом виноваты, – проскулил я, – неужели нельзя было отпустить меня вчера вечером!

Но Сергей Петрович, в отличие от Виктории Павловны и Леночки, не знал собачьего языка и не понял меня.

Через минуту дверь отворилась, и хозяйка моя в голубом домашнем халате, с распущенными золотыми волосами с нежным запахом моих любимых духов, позвала:

– Пифушенька, милый! Заходи погрейся.

Никогда ещё никто не называл меня милым! Я растрогался и на брюхе заполз в прихожую – не потому, что совсем ослаб, а чтобы стереть с шерсти воду и не запачкать пол в доме; я подумал, что этим нисколько не уроню своего достоинства.

Виктория Павловна, присев надо мной, погладила мою мокрую холодную шерсть и сказала:

– Прости, Пифуша, Серёжа опять напился, как свинья, долго шарашился, и мы потом так крепко заснули. Совсем забыли про тебя. Прости, милый!

– Ничего, бывает, я не в претензии, – сказал я и почувствовал, какое это счастье – прощать, подставить левую щёку, когда тебя ударят по правой или наоборот.

Впрочем, кажется, это не моя мысль, а кого-то другого. Но чувство было такое сильное и искреннее, что когда ко мне подошёл Василий и тихо, чтобы не слышала хозяйка, прошипел:

– Жаль, что ты не утоп, собака, – я нисколько не разгневался, а посмотрел на него с сожалением.

Между тем, ночь закончилась. Блёклое утро заглядывало в окна.