Нарушение морских коммуникаций по опыту действий Российского флота в Первой мировой войне (1914-1917)

Однако практическую значимость подписания морской конвенции переоценивать, на наш взгляд, не следует. Документ лишь декларировал в предельно общих формулировках готовность сторон «действовать совместно», но не конкретизировал формы и организацию этого взаимодействия[562]. Председатель Совета министров В. Н. Коковцов, ознакомившись с протоколом «первого обмена стратегическими взглядами», счел необходимым отметить, что «

изложение это страдает в некоторых своих частях недостаточной определенностью и может при известных условиях дать повод к различному пониманию». Премьер находил желательным, чтобы «последующий обмен мыслей имел своим предметов более точное изложение как состоявшихся постановлений, так и последующего их развития»[563]. Но и в дальнейшем прикладное «военное» значение этих контактов оставалось весьма ограниченным. При чем это утверждение представляется справедливым не только в отношении обмена сведениями технического характера[564]

, но и в отношении согласования планов применения российского и французского флотов. Даже в ходе посещения Франции группой морских офицеров во главе с вице-адмиралом А. И. Русиным[565] в июне 1914 г., когда, по наблюдению специально исследовавшего этот сюжет А. Ю. Емелина, были в значительно мере сняты накопившиеся взаимные претензии[566], «вопросов стратегического характера ни с той, ни с другой стороны почти не имелось; нас взаимно интересовали, главным образом, тактически-организационные принципы наших флотов и их технические особенности»

[567]. Поэтому на оперативно-стратегические калькуляции нашего морского ведомства контакты с союзниками сколь-нибудь существенного влияния не оказали. Да события первых недель Великой войны — такие, как прорыв «Гебена» и «Бреслау» в Дарданеллы лишний раз, надо полагать, убедили российское морское командование в том, что и Черноморскому, и Балтийскому флотам следует полагаться лишь на собственные силы.

А. И. Русин и О. Буэ де Лапейер на линкоре «Курбэ» (Тулон, июнь 1914 г.)

Что же касается перспектив взаимодействия союзных флотов на тактическом уровне, то таковое на повестке дня не стояло, что было обусловлено весьма пессимистическим отношением военно-морских кругов к возможностям применения «многонациональных» сил под единым командованием. Кстати, опыт Первой мировой войны в этом отношении мало что изменил. Авторитетные советские специалисты, проанализировавшие процесс совместных действий флотов Англии, Франции и Италии в Средиземном море, охарактеризовали его как «малопродуктивный»: «Разные тактические свойства судов и их вооружения, различные методы артиллерийской стрельбы и маневрирования, различные способы связи, разные сигнальные коды — вообще, различная материальная часть и боевая подготовка, — сильно мешают продуктивному использованию боевой силы союзных флотов, не говоря уже о трудности организации единого командования ими и о почти полной невозможности добиться необходимой спайки между личными составами союзных флотов»[568].

Таким образом, в предвоенные годы военно-морские контакты с союзной Францией и дружественной Великобританией так и не вышли на уровень, позволивший им оказать сколь-нибудь существенное влияние на содержание стратегического планирования в российском морском ведомстве, не говоря уже о направленности строительства нашего флота. Этого, кстати, нельзя сказать о взаимодействии в морских делах между нашими союзниками. Достаточно вспомнить, что именно соглашение с Францией позволило англичанам резко сократить традиционное военное присутствие в Средиземном море и сосредоточить лучшие силы своего флота в водах метрополии перед лицом германского Флота открытого моря, иными словами, реализовать принципиально новую, если угодно, идеологию дислокации и применения военно-морских сил[569].