Нашествие

Мари вскрикнула — больше от неожиданности. Но он не разжал хватку. Мари ощутила, как в ней занялся жар, сердце толчками разгоняло его по телу. Мгновенно представила, как сейчас будет. Уже знала, что не будет нежно. После шести лет. Не в первый, по крайней мере, раз.

Бурмин схватил её за шею. Сжал, укусил. Но это не было больно. Нет, больно. Но это было как надо. Как должно быть. Она схватила его за горло — тоже больно. Скользнула губами к губам. Ощутила, как её дыхание смешалось с его. Увидела своё отражение в чёрных зрачках.

На дне их точно что-то шевельнулось. Зрачки дрогнули, сжались, показав раёк.

Бурмин оттолкнул её.

— Это не то, что вы думаете! — И бросился к обрыву.

Мари попятилась, запнулась, потеряла равновесие, перед глазами качнулась луна. Треснул край то ли шали, то ли платья, когда она ударилась локтями о землю и прикусила язык. В глазах на миг потемнело, а в следующий миг Мари увидела его фигуру, зависшую в нигде и никогда: между луной и лунной дорожкой, между одним берегом и другим, между сизыми облаками и их отражением.

Глава 3

Прочь — от того, что она могла сказать. От того, что могло случиться. Чуть не случилось. К обрыву. Только чтобы этого не случилось. Дальше. Одним прыжком отправил тело в пустоту между двумя берегами. На миг ощутил влагу тумана. Затем вокруг него разверзся холодный тёмный грохот. Тело сразу стало медленным, чужим. Голову, шипя, окружили серебряные пузыри, бусины, бляшки. Они неслись вверх. Сам Бурмин — медленно летел вниз.

Опускался, спокойно глядя на воздух, который вылетал из него, на жизнь, которая уходила вместе с ним. Время стало тяжёлым и плотным, как стоячая вода. Сжимало со всех сторон тяжёлой тьмой. Её прорезала белая вспышка. Свет? Нет, снег, покуда хватало глаз, волнисто лежал снег…

СМОЛЕНСК, ЯНВАРЬ 1806 ГОДА

…Был тот час, когда не поймёшь, который собственно час. Возок плавно летел, повизгивая полозьями. Но казалось, что стоял, а двигались — небо, снег, далёкий гребешок леса. Как панорама на спектакле в Большом театре, которая наматывается на огромные валики, спрятанные в кулисах.

Небо, низкое, какое-то ноздреватое, обещало подвалить снегу. Облаков вынул из кармана, выпростал поверх шубы брегет на цепочке. Поймал бледный пасмурный свет из оконца. Посмотрел на часы (не понял ничего из того, на что показывали пальцем стрелки), потом на Бурмина. Тот всё сидел, не меняя позы. Привалился лбом к рамке окна. Можно было подумать, спит. Но в раскрытых глазах выпукло бежало уменьшенное отражение: снег, небо, далёкая щётка леса.

«Лучше ему? Хуже?»

Облаков нарочно щёлкнул крышкой брегета. Бурмин не повернулся, даже не сморгнул. Облаков убрал часы. Бурмин не переменил позу.

— Удивительное дело, — оживлённо заговорил Облаков по-французски. — Зимой в деревне как никогда чувствуешь себя именно русским. Тебе не кажется? Вот этот холод, снег. Казалось бы, должно напасть уныние, хандра. Напротив! Весь как-то ободряешься. В мускулах — особая сила. Чувствуешь себя бодрее, легче, радостнее, моложе.

Бурмин, всё так же не меняя позы, скосил на него глаза. Взгляд был тяжёлый. Облаков растерянно пробормотал:

— Может, потому, что от мороза кровь быстрей бежит по жилам?

— Может. — И снова отвёл глаза к окну.

Санки чуть прыгнули на снегу. Бурмин стукнул лбом о стекло. Но и тогда не переменил положения.

«Хуже», — решил Облаков.

— Послушай, — заговорил мягко, — нельзя вот так взять и не заехать.

— Лучше так. Порвать сразу.

— Да зачем же рвать? Всё ещё уладится.

Бурмин поднял взгляд на окно. Облаков посмотрел туда же. Красное солнце опустилось так низко, что показалось из-под пелены. На оснеженных деревьях загорелись алым золотом верхушки. На снегу вытянулись голубые тени. Одна — угловато-скошенная — бежала рядом с возком.

Облаков разошёлся:

— Мне кажется, ты находишься в том заблуждении… но я тебя, конечно, понимаю, — поправился он, — тебе сейчас кажется, что так будет всегда.

— Разве нет?

— Конечно, нет!

Бурмин отвалил от окна. В тёмной тесноте возка блестели глаза Облакова и блик на лакированном козырьке его офицерской фуражки.

— Ты говоришь, что ты сейчас не тот, каким был. Тут я не буду с тобой спорить, я не могу знать, каково тебе сейчас. Но всё же выслушай мои доводы. Ты сказал, что такое ранение, как твоё, меняет человека. Но посмотри на всё иначе. Ранение, может, и меняет. Но потом приходит выздоровление. Раны затягиваются. Здоровье восстанавливается. Не сразу. Медленно. Затем быстрее. В один прекрасный день ты будешь здоров. Снова тот, что был.

Бурмин отвернулся к окну.

— Нужно лишь время, — не сдавался Облаков. — Поживи. Посмотри. Расскажи всё им… Ей.

— Нет, — ответил Бурмин с закрытыми глазами. — Это исключено. Я не хочу ни жалости, ни снисхождения. Пусть лучше возненавидит. Тем скорей забудет. Скорей утешится.

— А если ты поправишься?

— А если не поправлюсь?

Бурмин повернулся. Даже через свою и его шубу Облаков чувствовал, как друга трясёт мелкая дрожь.

«Хуже. Хуже». Облаков не смог солгать ему в глаза: «Я уверен, что поправишься». Лишь вздохнул, что можно было толковать как угодно.