Нашествие

Алина убрала хлыст. Но не отвела глаз. Maman — дура, до старости дожила, а не поняла, что запугать лучше, чем пытаться подкупить. Потому что всегда найдётся кто-то, кто даст больше. Алина ласково заправила девке прядь волос за ухо.

— Ну так спросит, а ты ей и скажи: в библиотеке барышня. В саду. Вышивает. Поёт. Головой о стенку стучит. Топиться пошла. С уланом убежала. Придумай сама, да? И коралька твоя.

Девка кивнула. Понятливая. Алина погладила её по щеке.

Привычный сложный запах — выделанной кожи, сена, пропотевших попон, свежего пота, навоза, словом, конюшни, — успокоил Алину. Руки привычно делали своё дело: проверили подпругу, узду, похлопали по сильной шее, привычно радуясь ощущению твёрдых мышц под шкурой, перекинули повод, скользнули к загубнику.

— А, вот ты где! Напугал? — загоготал позади Мишель.

Шутливо-задиристый тон брата уже надоел ей. И было досадно, что вздрогнула:

— От неожиданности, вот и всё.

— А я тебя обыскался. Что ты здесь делаешь? Тоже положила взгляд на какого-нибудь конюха?

Алина фыркнула:

— «Тоже»? Я пока ещё не так стара, как maman.

Мишель преградил выход из стойла:

— О, значит, успела соблазнить кого-то из местных увальней? Бог мой, как быстро ты скатилась. А ведь мы ещё только приехали в деревню. Дай угадаю, кто счастливец. Имбецил Шишкин? Желторотик Ивин? Не старичок же губернатор? Боюсь, тебе придётся потрудиться, чтобы его благонамеренный мог тебе угодить. Только не говори, что положила глаз на этого Бурмина. Обнищавшие аристократы хороши только в книжках.

— Может, как раз и съезжу погляжу на его имущество. Приценюсь.

— Ты же не серьёзно?

Алина нарочно повела лошадь так, что бок притиснул Мишеля к стене; боясь получить копытом по ступне, он встал на цыпочки:

— Эй-эй, гляди, куда идёшь!

Она вывела лошадь вон. С края крыши сломя голову срывались ласточки, чертили голубоватый воздух в погоне за отяжелевшими от вечерней росы последними насекомыми. Алина вдохнула. Пахло свежестью, свободой.

Мишель крикнул:

— Так куда ты собралась?

Бедняга, он тоже скучал в этой дыре, но что поделать — и он ей до смерти надоел. Все рано или поздно надоедают, все. Одни позже, другие раньше, третьи — сразу. Вот и вся разница. Бывают ли вообще нескучные?

— Покататься, — отбросила рукой подол, поставила ногу в стремя.

— На ночь глядя?

Сделала вид, что не расслышала. Послала лошадь с места в галоп, так что под ноги Мишелю брызнули камешки. Что там ещё он крикнул ей вслед, перемололо в токоте копыт.

Был вечер, один из его многих одиноких деревенских вечеров, в прелести которых Бурмин уверял Облакова. День остывал. Рыжие лучи ложились среди стволов почти горизонтально. В воздухе золотыми зигзагами и дугами носились мошки. А другой край неба уже темнел.

В комнатах медленно смеркалось.

Бурмин, заложив руки за спину, ходил из комнаты в комнату, из залы в залу. Слушал стук собственных шагов — и не слышал.

Нигде не сиделось. Взгляд соскальзывал. Все предметы казались потерявшими связь. Бурмин смотрел на рогатую сквозистую форму — и не понимал, что перед ним стул. Видел месиво пятен — оно не складывалось в картину.

Он точно ждал чего-то. И не знал чего. Не знал даже, приближалось оно или неподвижно находилось вдали. Лишь был уверен, что сразу поймёт: вот. По коже пробегал озноб. Внимание было рассеяно и напряжено одновременно.

Всё, что мешало вслушиваться в это непонятное нечто, злило. От подвывания сквозняка в каминной трубе у него сводило зубы. В глубине дома скрипнула дверь, и скрип её показался пронзительным воплем.

Попробовал сесть. Встал. Подошёл к столу. Постоял. Не узнал ни один из странных колючих маленьких предметов. Отошёл. Остановился. Наклонился. Поднял с пола книгу. «Проповеди», что одолжил у Шишкина. А она что делает на полу? Он точно помнил, что оставил её на подоконнике. А впрочем, какая разница. Машинально приткнул на подлокотник дивана.

Не то, не то.

Всё было слишком, всё мешало. Следовало что-то вспомнить. Но что? И тут же эту мысль опять стёрло, как мокрой чёрной губкой.

Он сам себе мешал, точно тело вдруг стало не по мерке: жало в подмышках, было коротко в руках и слишком длинно в ногах, давило шею. Ему казалось, он чувствует, как растут волосы, прокалывая и разрывая кожу, как трава землю.

Вспомнил!

Но тут колени подломились. Перед лицом Бурмина очутилась кожаная подушка, старинный диван был громоздким, как гиппопотам. Глаза начали смыкаться. Бурмин схватился за диван, повис на нём всем телом. Сумел выпрямиться. Выдернул из-за подушек кожаный ремень. Он был отрезан от сбруи и одним концом обвязан внизу вокруг мощной ноги-тумбы. На другом была петля. Бурмин сунул в неё руку. Теперь только затянуть, просунуть медный язычок, застегнуть пряжку. Но другая рука уже не слушалась, пальцы свело. Глаза смыкались. В ушах гудело. Одному уже не справиться.

— Клим!!! Ко мне!!!

Тело дёрнулось. Обнаружило ловушку. Завалилось, потянуло. Ножки дивана-исполина с грохотом двинулись по паркету. Гаснущий слух различил приближающийся войлочный стук. Дверь издала кошачий вопль, впустила шаги.