Нашествие

Первое, что увидел Клим, подняв свечу, — был мужик на карачках, одетый почему-то как его собственный барин, но в остальном совершенно такой, как в поганой книжке. Первая мысль стала последней: а ведь это не шляпа.

Горячий воск из дрогнувшей свечи облил руку, и Клим грохнулся в обморок.

Мари обернулась на светящиеся окна. Шторы скрывали от неё гостиную, но Мари казалось, что она видит всё: самовар и скатерть, старух и бисквиты, попугая и фортепиано, лакеев и ломберные столы, шали и чепцы. Ощутила тошноту и чуть не заплакала от досады. «Что со мной? Почему я не могу просто всему этому радоваться?!» Попробовала напомнить себе, сколько людей мечтало бы оказаться на её месте, но мысль эта её нисколько не тронула. Мари побрела по саду. Дождь прошёл. Листья серебрились в лунном свете. Ветки роняли тяжёлые капли. Мари чувствовала, как намокают туфли, как тяжелеет от влаги край подола. Даже под шалью было зябко. Всё было ей здесь знакомо: дорожки, клумбы, кусты сирени, которые начали цвести, и жасмин, который ещё не зацвёл. Но от ощущения, что она запуталась, зашла не туда и никак не может выйти, хотелось плакать.

Мари вошла в аллею.

Темнота ночи вливалась в глаза. Наполняла, как вода сосуд. Но не было никакой связи между тем, что видели глаза, и тем, что слышали уши. Перед Мари был лес. Он кишел звуками. Мари постояла на краю, послушала чужую жизнь. Вошла, раздвигая на пути ветки.

Она не боялась леса, за шесть лет он не изменился. Память угадывала поваленные стволы, пни, подъёмы, спуски.

Луна то скрывалась за тучей, то глядела круглым оком. Ноги то проваливались, то скользили. Сердце заходилось от шорохов, которые раздавались вдруг совсем рядом. Мари хваталась за ветки, а те хлестали. Туфли хлюпали, край платья лип к ногам. Шаль цеплялась за ветки. Лодыжки больно обожгло колючим витком дикой малины. Но от движения Мари согрелась. Мысли рассеялись. Тревога всё так же стесняла сердце, но стала светла, как грусть.

Мари остановилась, схватившись за шершавый ствол. Ей показалось, что в отдалённом шорохе был ритм. Шаги? Прислушалась. Слишком громко билось собственное сердце. Посмотрела на бледно-голубые блюдца грибов на стволе.

Вот так же было и тогда. Когда они… Вот здесь. И точно так же был туман. И что-то плеснуло в отдалении. И у него были такие холодные руки, когда он расстёгивал на ней платье, и это её жутко смешило, и она чувствовала себя так глупо: романтический миг, не правда ли? Страсть и так далее — а ей смешно. Щёки горели. Мари вспомнила ту ночь так достоверно, как будто не было никаких шести лет и времени вообще не было, как будто всё это она ощущала прямо сейчас: тепло кожи, запахи. Существует ли вообще время?

«Дойду до берега. Посмотрю. И назад», — решила она.

В темноте заухали, захихикали птицы.

Мари резко обернулась. Руки под тонкими рукавами покрылись гусиной кожей. Нет, тихо. Обычные ночные звуки: писк внизу, шорох в ветвях.

Сизое облако отошло, луна в своём коричневатом ореоле опять озарила всё бледным светом: листья, шершавые массы листьев, хвойные лапы. И лицо. Мари показалось, что сердце её пропустило удар. Что сама она очутилась внутри только что вызванных воспоминаний: ощущение было настолько безумным, что Мари казалось, видимый мир поплыл, двинулся, как карусель. И замер, стал на место. Это был он. Бурмин прижимался щекой к стволу, глаза были обращены на Мари, казались чёрными щелями.

Он не двигался, не говорил.

Должно быть, тоже растерялся. А кто бы нет. Навык самоходных светских разговоров мог помочь на Английской набережной. Но не в лесу же ночью. Мари вообразила на миг: «Дивная погода, вы не находите?» — «Как очаровательны летние ночи». — «Здесь они такие непривычно тёмные, не то что в Петербурге». Голова кружилась. Мари поняла, что больше не выдержит тяжёлых ударов в груди, повернулась, быстро пошла прочь, ветки дёргали её за платье.

— Пахнет рекой, — говорила она на ходу. Слушала его шаги за спиной. Не знала, чего боится больше: что стихнут или подойдут ближе. В висках стучало.

— Вот та тропинка, смотрите.

Бурмин не отвечал. Мари слышала его взволнованное дыхание.

— Я всё здесь помню, — говорила с нервным оживлением, скорее нервным, чем оживлённым. Трава хлестала по ногам. Щёки горели.

— Здесь мы встречались. Тогда. Шесть лет… Подумать только.

Она остановилась. Берег обрывался. Луна казалась оком. На другом берегу ели в колючих юбках спускались к самой воде. Длинные ленты тумана медленно плыли над водой.

Опять плеснуло — где-то под ногами, далеко внизу. Сердце у Мари заколотилось как бешеное.

Она чувствовала его дыхание на своей шее. Он стоял прямо у неё за спиной. И молчал. Мари заговорила первой:

— Может быть, какие-то другие люди всё делают верно и ни в чём не ошибаются… Понимают, чего хотят и как надо…

Обернулась.

Его губы приоткрылись. Зрачки расширились — глаза казались совсем чёрными. Она быстро протянула ладонь к его щеке, приоткрыв губы.

Бурмин крепко перехватил её запястье.