Нашествие

— Сжёг? — наконец нарушила молчание старая барыня.

Кивнул.

Кривоногие диваны и кресла взирали на него от стен. Портреты — со стен. Все — неодобрительно. Опростоволосился. Недоглядел. Прогневал барыню.

А как тут доглядишь? Не в манежик же барина сажать, как дитя неразумное. Не за помочи же его водить.

Вон, он и не скажет даже, куда пошёл да зачем.

— Да ты подыми зенки-то свои. Очень мне интересно на плешь твою смотреть.

Поднял. Но чтоб барыня видеть изволила: не дерзко. Смиренно, в страхе и предаваясь на милосердие её. Глянул осторожно.

На лице барыни не было гнева.

Была озабоченность. Тревога.

Барыня переложила поудобнее свои костлявые маленькие ручки на круглом набалдашнике трости. Пошамкала ввалившимся ртом. Среди свежих накрахмаленных оборок чепца личико её казалось особенно маленьким и сморщенным.

— Мне вспомнилось… — осмелел он.

Барыня глянула:

— Ну?

Глаза у неё были не прежние — соколиные. А водянистые. Старческие. Как у него самого.

«Два старчишки, вот мы с ней кто, — подумал Клим, ужаснулся. — Что мы теперь можем? Кого мы теперь можем защитить?»

— Матушка барина, покойница. Царствие ей небесное. Добрая была барыня.

Старуха глянула на портрет дочери — молодой красавицы с розой в подпудренных сизых волосах. Опять пожевала губами.

Клим посмотреть не осмелился.

— Спала только… тоже беспокойно. И в доме подымали свет. Тоже. Может, и барин молодой в неё…

Старуха засопела. Топнула тростью в пол:

— Молчать!

Клим скукожился.

— Молчать! Много ты знаешь!

Клим забормотал что-то. Судя по тону, что не знает и знать не может, не холопское дело.

Вошла сенная девушка и доложила, что госпожа Вельде покорнейше просит принять.

— Явилась… — фыркнула старуха. — С выводком небось опять. С выводком?

Сенная девушка опасливо поклонилась — она видела, что барыня сердита:

— С дочерями.

Барыня махнула:

— Зови.

Клим стоял, понурив голову.

Старуха шатко поднялась из кресел:

— Ты сплетни повторять брось. А правду я тебе скажу. Барыню-покойницу муж извести хотел. Чтоб с полюбовницей своей открыто сойтись и выблядков своих узаконить. Порешить жену духу не хватило, подлостью своё взял. Подмазал кого надо. Вот её душевнобольной и объявили. Чтоб развод сделать. По церковному суду. Да только Бог всё видит. Прибрал подлеца. И тебя приберёт! За язык твой гнусный.

Клим забормотал, признавая кругом свою вину.

Губы её стали голубыми, затряслись. На висках проступили синие ямки.

— Сжёг одежду! И поделом! Нечего теперь мусолить! Лучше с барина глаз не спускай! Пошёл отсюда вон! Вон!

Она взмахнула тростью, Клим вжал голову в плечи — позволил барскому гневу обрушить на спину себе пару немощных ударов — и попятился, как было велено: вон.

— Ещё откуда ни возьмись явилась эта княжна Несвицкая! И утащила миллионного жениха прямо у вас из-под носа!

— Господин Шишкин её не интересует, маменька. Она сама говорила, — робко встряла Елена.

— Главное, что она его интересует! — вскинула перед её лицом пальцем мать.

Сёстры вздохнули. Мать опять завелась:

— Если б вы вышли за Шишкина, ваше будущее было бы обеспечено. И ваше, и ваших будущих детей, и даже внуков. А теперь что? Вы в гроб меня загнать хотите? Что прикажете теперь делать?

Всю дорогу маменька негодовала. Две старшие сестры покачивались на сиденье напротив и смотрели себе на колени.

Дошла очередь и до младшей.

— А теперь ещё и вы! Как вы могли отказать господину Савельеву?! Это уму непостижимо.

— Нет, маменька.

— Умоляю, скажите, что это неправда…

— Это правда, маменька.

— Вы меня в гроб вгоните! — начала новый виток госпожа Вельде.

Лиза слушала её ламентации, как слушают шум дождя.

Она думала о ротмистре Савельеве. О поцелуе, который решил всё. Губы у Савельева были мокрые, и прикладывать свой рот к его Лизе не понравилось. Это было неудобно и нелепо — всё равно что целовать корову или лошадь, шкап или комод.

Она представила, как целует их гнедого Красавчика. Противно, но Красавчик мил и верно служит, и это их единственная лошадь. Вспомнила доброе простоватое лицо Савельева. Вздохнула.

Мать приняла её вздох за раскаяние:

— Видите, что я права?! — и опять что-то заговорила.

Лиза не слушала.

Потерпеть поцелуй можно. Ради друга что не сделаешь. Но ведь поцелуй — это только начало. В отличие от сестёр, Лиза знала анатомию — и то, как Савельев, будучи представителем своего пола, устроен там, под форменными рейтузами. Поцелуй не обещал, что остальное ей понравится. Но ей нравился сам Савельев.

Как всё запутано… Она опять вздохнула.

— …И вы ему — отказали! — тряслась от негодования мать. — Неслыханно! До сих пор в голове не укладывается… Я! Ради вас! Пожертвовала всем. Вырастила. Вывела в свет. Одна. Без поддержки. Во всём себе отказываю. Чтобы только вы себе сделали партии… Теперь же чего ждать? Что вы, Елена, откажете господину Егошину?

— Он ещё не делал предложения, мама, — робко заметила Елена.

— Я с ног сбиваюсь! Женихов вам ищу. А вы ими швыряетесь! Как булавками! Не цените вы меня! Не жалеете!

Сёстры переглянулись.

— Но, мама, — подала голос Лиза, — мы же про него ничего не знаем, про этого господина Егошина.