Небесный огонь

…Двое не сразу заметили, что третьего с ними больше нет.

Домм шестого вечера

Долина Смерти

Порою днем, а особенно вечером овевало ядовитым воздухом. При вдохе казалось, что в нем нет запаха, но в носу и горле, плюйся, не плюйся, долго сохранялся отвратительный вкус. С медленным нарастанием доносился назойливый звук. Напористый дребезжащий гуд был похож на голодное эхо в пустом котелке. Железной змеей, проржавленной насквозь, вползал он в голову и, дрожа, по-хозяйски сворачивался в мозгу. От неумолчного звука ломило виски и зубы. Чудилось, что наполняется смрадом и гудит сама голова, ведь в мертвом лесу не было ветра. Олени жалобно мычали, подергивая мордами, будто их мучил гнус. Потом все смолкало и запах улетучивался.

К ночи ставили на дорогу ярангу. Не добавляли к трем шестам других. Не хотели, да и не сумели бы выдрать в дебрях замшелые кремневые палки. Огораживались спасительными стенами кочевого дома и разом погружались в сон. В яранге людей и животных ничего не тревожило.

Лес нехотя расступился, когда из тумана вынырнуло закатное солнце четвертой ночевки, – пунцовое, пухлое, точно нацелованный рот молодки, гулявшей всю ночь. Лица обтекал чуждый Срединной земле сумеречный воздух, накачанный тяжелым рудным запахом и гарью. Давясь кашлем, путники огляделись. Перед ними в каменном мешке мертвых нагромождений темнела огромная впадина. Величиною и очертаниями эта низинная долина в точности совпадала с Элен, а вышли они там, где в Элен лежал проклятый сытыганский алас.

По косогору пестрыми заплатами разбросались наспех поставленные юрты, чумы, тордохи, вырытые прямо в горе землянки. Было похоже, что люди здесь, как в Элен, собрались из разных племен Великого леса. На месте Диринга зловеще чернело такое же озеро, окаймленное неровной меловой полосой. Над ним, словно от горячего пепла отбушевавшего недавно пожара, поднималась дрожащая зыбь. Вместо Матери Листвени в северной стороне возвышалось сухое великанское древо. На том и кончалось сходство Долины Смерти с Элен.

Дырявая пелена тумана тщетной моросью падала на бесплодную почву. Долина куржавилась потным солонцом и напоминала дно древнего моря. Она нигде не была ровной. Всюду горбили ее холмы и взлобки, резали овраги и ложбины. Кипящие ямы и свищи с клокочущей желчью ранили больную поверхность. Над ними курился бурый пар. Шипя, прыгали вокруг тяжелые брызги. Выжженные добела края едко дымились и пестрели обугленными ямками. Тринадцать дорог растекались от мертвых завалов по всей долине и, сходясь у сухого дерева, завязывались в бугристый узел-тупик. Дорога, на которой стояли Соннук с Илинэ, через берег озера-двойника тоже вела к глухому перекрестку.

Издалека несся тошнотворный запах. Смердело не протухшей болотной водой, а какой-то утробной, брюшной гнилью. В подходе к озеру кромка его привиделась застывшей пеной. Подошли ближе, и олени тревожно взмычали. Берег окаймляли выбеленные солнцем кости! Груды и груды звериных, птичьих, может, и человечьих останков… А озеро! В ложе его покоилась маслянистая черная смоль.

Они поспешили свернуть с дороги. Подступили к большому голому холму, и сердце Соннука дрогнуло: на подобном холме он когда-то построил шалаш. Казалось, с тех счастливых дней пролегла целая вечность.

Внизу зеленели кусты каких-то больших растений. Голодные олени заторопились к ним. Тонготские олени неприхотливы и, если ягеля нет, по-коровьи едят любую зелень. Пока они хрумкали сочные листья, Соннук рассматривал изрытую, вывороченную землю. Небывалые следы, будто зубчатые валы грандиозной кожемялки, вдоль и поперек исковеркали обезвоженный дерн.

Илинэ вскрикнула и подскочила: за лодыжку ее тронул, пытаясь обвить, мясистый лист. Крытые жесткой полупрозрачной кожей, листья жадно влеклись к девушке – она стояла рядом с оленями. Во вспученных травяных жилах переливалась и булькала зеленая кровь. Цветок с голубыми лепестками, размером с мису, трепетал яичной меховой сердцевиной. Илинэ с трудом опознала в нем обыкновенную ромашку. А толстые ползучие стебли уже оплели ноги оленей и выпустили губы-присоски…

Выхватив батас из-за голенища, Соннук рассек хищные стебли. Обрубки закапали соком и с тонким писком втянулись в злобно сомкнувшийся куст. Тучка пыльцы гналась за оленями до поворота за холм… За ним пряталось железочешуйчатое чудовище!

Из округлой громады, затянутой в пластинчатую красно-охристую броню, на Соннука злобно уставилась узкая выбоина-глазница. Нацелилась перед тем, как чудовищу распахнуть знойную пасть с рядами копий-клыков… и взреветь, и вышвырнуть вперед шею… Соннук еще углядел нечто вроде рога или носа на лбу – продолговатое, с двухдырчатым дымовым раструбом на конце. Успел подумать: «Удирал от гигантской ящерицы с Диринга, чтобы достаться здешней!» В отличие от эленского страшилища, это, видно, умело ходить по земле. Повернулся к Илинэ:

– Мохолуо!

Так и чувствовал спиною горячее дыхание и свист взлетающей шеи…

Опрометью мчась неведомо куда, они услышали за собою вполне человеческие вопли:

– Держи, держи!