Ненависть

– А то как?.. Едва до весны дотянули. А тут подавай семфонд засыпать… Ну да! как же!.. Засыпали табе, черта с два… Кто и засыпал, а кто и нет… Вишь ты, как ноне обернулось, казаков, значит, и вовсе нет, а есть кулаки, середняки, врядители!.. Ну и отобрали от них хлеб… Красная армия понаехала, мордастые, хлеб и забрали… По десять человек в день, а когда и боле в станице-то с голода мрет… И не прибирают… Провоняла насквозь станица… Им что, и горюшка мало. Трахтуров понавезли, комбайнов, а управлять как, кому до этого дело. Поломали все за милую душу… Трахтуры-то эти самые… Колхозный сектор с грехом пополам засеяли – да и то больше лебеда повыросла… Летом-то поля от васильков синие, и хлеба за ими не видать вовсе…

В отделение, хотя и было оно «женское», сели какие-то казаки и твердо и убежденно они говорили:

– Хлеба!.. Ты нам хлеба подай! Без хлеба, как проживешь?..

– Вы, – бабочка, хучь сухарей понабрали, а у нас на хуторе с прошлого года ни сухарей, ни хлеба и не видали.

Поезд отстукивал по рельсам, внизу что-то звенело и шипело, за окнами тянулась погоревшая, непаханая степь, поросшая сорными травами. Усталая, изголодавшаяся Женя, прислонившись к стене, дремала и сквозь дремоту все слышала:

– Хлеба!.. хлеба!!. хлеба!!!

– Нету теперь хлеба нигде…

– И куда задевался, кто его знает?..

– Отобрали… Продналог собирали…

– Заграницу везут хлебец та… Агличанов кормить, хрянцузов, немцев, а свои подыхай!

– Хлеба!.. хлеба!!. хлеба!!!

И чудилось Жене, что и колеса стучали по стыкам рельсов и пели все туже страшную песню голода:

– Хлеба!.. хлеба!!. хлеба!!!

* * *

Солнце пекло невыносимо, и Жене казалось, что никогда не дойдет она до хутора. Босые ноги то тонули в мягкой, как пудра, темной пыли, то жгла их раскаленная, покрытая солонцеватым сизым налетом, потрескавшаяся, твердая, как камень, земля. Кругом были поля. Золотистую, наливавшуюся колосом пшеницу пробивала серовато-сизая лебеда и синь васильков. Точно нарочно кто-то засеивал сорными травами бесконечные поля. Вдали длинная череда баб и мужиков вручную косила хлеб. Объездчик на немудрящей, худой лошаденке, на высоком седле, в белой пропотелой рубахе дремал, склонившись к луке. Косили медленно, неохотно, с прохладцей. Точно все это было нечто давно прошедшее, точно крепостное право вернулось в Россию, и в степи шло отбывание тяжелой барщины. И, как насмешка над этим каторжным трудом, у самой дороги стоял давно заброшенный трактор. Темный и заржавелый, он зарос кругом крапивой, чертополохом и лопухами и высился, как некое чудовище.

Женя хорошо дорогу знала. Хутор стоял в балке внизу и издали была видна только верхушка церковной колокольни. Когда спускаться к хутору, по пути была сонная речушка, деревянный мост с хлипкими темными опалубками настила и жидкими перилами из корявой орешины, за мостом сбоку был хуторской став, обросший вербами и тополями – раинами. Сколько шума, птичьего и детского крика всегда слышала в былые наезды Женя на этом пруду. Обыкновенно здесь приостанавливали лошадей и по растоптанному скотом спуску съезжали к воде напоить их. Бричка тогда дремотно стояла по оси в воде, а Женя смотрела на шумное и беспокойное царство стоящего в зеленой раме, отражающего голубое небо чистого става. Едким серным запахам от испарений разъезженного чернозема пахло, горечью дышала поломанная, раздавленная колесами верба, и тиной несло от пруда. Серые утки плыли с озабоченным кряканьем. Гуси шли вперевалку к воде и, увидев купающихся детей, степенная гусыня вдруг приседала на лапах и, вытянув шею и раскрыв оранжевый клюв, со злым шипением провожала выводок молодых пушистых гусят. В стороне, на песчаной отмели, было пестрое пятно снятых рубах и розовые тела ребятишек. Визг и крики, уханье. Плещет, рассыпаясь в серебро, вода, выхлопываемая ладонями. Кто-то, тяжело дыша, плывет саженками через пруд. Над водой вихрастый затылок чернеет, смуглая спина змеей вьется, и ближе, и ближе доплывает казачонок к белым прекрасным водяным лилиям. Чей-то бабий голос звонко летит ему вдогонку:

– Митька!.. Митька!.. Аспид!.. Утонешь!.. Ишь озорной какой!..

Голая казачка стоит спиною к Жене. Русые волосы накрыли спину, а белые ноги с розовыми пятками стройны как колонны.

Лошади наконец напились. Теткин работник разобрал вожжи, осторожно поворачивает бричку из пруда. Колеса журчат по воде, и обода их, как кованое серебро. Лошади тяжело вздыхают, точно отдуваются после питья.

– Ну, ай-да-те, милые!..

И карьером по хуторской улице к дому тети Нади мчится лихая тройка. Так уже полагалось после водопоя согреть лошадей и потом с ямщицким шиком пронестись через хутор на глазах у людей.

Теперь Женя остановилась у пруда. Могильная тишина на нем ее поразила. Не плавало по голубому простору ни гусей, ни уток. Зеленым бархатом покрывала пруд никем и ничем не тревожимая ряска. Лопухи, крапива и пышные сорные травы стеной стояли по берегу. Холодом могилы веяло от такого веселого, шумного и живого некогда става.