Ненумерованные письма маркиза Кюстина

Как говорят русские: «Приехали!» Значит, по официальной, на бумаге изложенной мысли г-на Либермана, отделиться следует, оставаясь вместе, как швейцарские немцы с швейцарскими французами и швейцарскими итальянцами. Я ломал себе голову, могут ли сосуществовать в сознании зманкомовцев чемодан, вокзал, двадцать две арабские страны и двадцать полных и шесть половинных швейцарских кантонов. Я просил Инженера еще раз перевести мне те или иные отрывки из книги Либермана, пытался даже конспектировать ее, вслушивался в интонации Инженера, зачитывавшего комментарии зманкомовцев, – ничего не помогало. До того момента, когда за ужином Инженер, неожиданно расчувствовавшийся под влиянием всего двух неполных бокалов вина (еще одно русско-немецкого происхождения свойство характера), стал рассказывать мне о своих студенческих годах в Советском Союзе, о замечательных приятелях, которые у него были тогда. В качестве нелепого исключения и забавного казуса преподнес он историю о том, как передали ему слова одного из сокурсников, с которым у него и до этого инцидента, и после него сохранялись вполне дружеские и доверительные отношения («добрый, в общем-то, малый, ленинский стипендиат, с золотым зубом» – охарактеризовал его Инженер, и у меня нет оснований не верить его утверждениям ни о доброте, ни о зубе). Сокурсник же этот заявил якобы, отдавшись минутному, но искреннему порыву оскорбленного патриотизма, что евреев, которые хотят уехать из страны, нужно посадить на баржу и утопить в море. И тогда, вспомнив, как в течение десятилетий Страна Советов, отказываясь даже от публичного употребления слова «еврей», сделав его как бы срамным, и относясь с нескрываемым недоверием к лояльности евреев, категорически отказывалась, тем не менее, открыть для них выездные ворота, я сказал себе на русский лад: «Ба! Да вы, батенька, ломитесь в открытые двери!» Ведь и тут всему причиной и объяснением – привычная зманкомовцу русская традиция с ее пятнистой как леопардова шкура политической логикой, столь отличной от прямолинейности немца и рассудочной галльской проницательности, которая позволяет уютно разместиться в голове его идеям господина Либермана, чемодану, вокзалу, студенческим воспоминаниям, золотому зубу и христианскому кантону в Вифлееме. После сделанного мною открытия я перестал интересоваться данной проблемой.

Mon ami!

Потеряв интерес к будоражащему мир конфликту и вследствие этого блаженно расслабившись, я устроился в кресле в саду Инженера, чтобы еще раз, не торопясь, обдумать прочитанное. Я был погружен в размышления о той нише, которую освоили для себя русские в здешнем обществе. После критики, обрушенной на меня за ту давнюю мою книгу, я стал осторожнее и мысль свою облеку не в форму утверждения, а всего лишь – гипотезы, и вот, что скажу: русские евреи – такие же европейские евреи второго сорта, как собственно русские – второсортные европейцы, то есть к ним с одной стороны, подходят с европейскими нормами и предъявляют европейские требования, а с другой стороны априори не верят в возможность их соответствия этим нормам, полагают низкой вероятность выполнения требований, и потому заранее махнули на них рукой. Такой вот симбиоз родства и отторжения.

Несколько раз, убаюканный шелестом листвы и чириканьем мелких пташек, погружался я в дрему, скоро выплывал из нее, вновь пытался думать. В коротких промежутках забытья мне виделся ты, Господи, пытающимся достучаться до меня, но безуспешно, стук этот тревожил меня – так стучит очень рассерженный... не человек – Господь. Наконец ты ворвался ко мне, размахивая, будто гимнастка на ковре, лентой с отзывами русских. В ярости ты приказал «токбекерам» (о, Боже!) орально обслужить себя, потом, правда, сразу брезгливо отказался и перенаправил их к Эхуду Бараку. Несколько раз произносил ты гневно и с вопросительной интонацией слова: «по образу моему и подобию»? – но отрицал и отплевывался.

Очнувшись в очередной раз в садике Инженера, я инстинктивно дернулся в сторону, увидев два нацеленных на меня дула малого пушечного калибра. Протерев глаза, я, однако, различил в наступающих сумерках, что одним из «дул» был срез крупной ветки дерева, напротив которого я задремал в садовом кресле-качалке, другое «дуло» – было концом дренажной трубы, торчащей из каменной опорной стены, отделявшей участок Инженера от стоящего выше на поверхности холма соседского коттеджа. Какой, однако, странный сон! Как несдержанны были речи твои и особенно – жесты!