Ненумерованные письма маркиза Кюстина

Понял, суха? Будешь, влять?

Сионизм расщеплять?

Барак шевелит пальцами ноги. Народ поет:

Не два пальца овосцать –

Фадла, Арец поднимать!

Берл делает широкую горизонтальную отмашку ладонью. Толпа умолкает, танец прекращается. Народ безмолвствует.

Барак:

– Выжу, литэратурный народ. А умэетэ вы чты-ыть ваших литэратурных кумыров? А ну-ка, продэкламыруйте что-ныбуд наизуст. Мантаж хачу услышат.

Берл указывает пальцем на первого попавшегося в толпе. Первый попавшийся тут же выставляет одну ногу вперед и «дэкламирует»:

– «Вообще мы, русские, сказать правду...»

– Толко правды хачу! – поощряет Барак, а Берл уже указывает на следующего. Этот ногу не выставляет, но выстреливает тоже очень бойко:

– «совсем не созданы ни для каких представительных заседаний».

– Харашо! Слэдующий!

– «Во всех наших совещаниях...»

Барак поднимает бровь.

– «пребывает препорядочная путаница...»

– Знаю, – подтверждает Барак.

– «если только нет одного…»

– Кого?

– «который бы заправлял всем».

– Интэрэсно.

– «Право, и сказать трудно отчего это...»

– Ну, и отчэго?

– «бог знает, может быть, уж народ такой».

– Нэ увилывайтэ от прамого атвэта!

– «Только и удаются те совещания...»

– Какые? – Барак настороженно.

– «которые составляются для того...»

– Для чего? – это уже Берл с подозрением в голосе спрашивает.

– «чтобы покутить или пообедать...»

Барак с Берлом удовлетворенно переглядываются.

Барак:

– Кто такое про вас сказал?

Вся толпа отвечает хором:

– Го-о-о-голь!

А когда эхо затихло, – уже слаженно и задорно, набрав воздуху в легкие, выдохнули, выдули двумя волнами вдоль всей улицы Ибн-Гвироль куда более трудное для синхронизации:

– Николай!!!

– Васильевич!!!

Барак:

– Адын автор – это нэ мантаж, но с другой стараны – от аднаго автора путаныцы в головах нэ бывает!

Обращается к Берлу:

– Всэм выдать талоны. Каждому – па аднаму талону на адын кылограмм лыбэрной калбасы.

Конец сна.

Отче наш, иже еси на небеси. Да святится имя Твое, да будет воля Твоя, да приидет царствие Твое и на земле, яко на небеси. Не слишком ли ты строг к малым мира сего?

Mon ami!

Утром, будучи еще под впечатлением сна, только лишь встретившись с Инженером, я спросил его:

– Но ведь все эти старички и особенно старушки на юбилее – они были так благообразны, милы и приятны, неужели они все сторонники и сторонницы господина Либермана?

– Почти все! – убежденно ответил Инженер.

Он опять сослался на Е. Теодора, который обращал внимание на то, что многие проблемы Запада в его общении с Россией проистекают из неразличения бытового и политического русского человека, в то время, как это два совершенно разных существа. Он напомнил так давно высказанную чеховским апатичным доктором мысль о том, что «пока с обывателем играешь в карты или закусываешь с ним, то это мирный, благодушный и даже неглупый человек, но стоит только заговорить с ним о чем-нибудь несъедобном, например о политике или науке, как он становится в тупик или заводит такую философию, тупую и злую, что остается только рукой махнуть и отойти». И ведь действительно, прочитав, например, «Село Степанчиково», совершенно невозможно понять, почему случилась Русская революция, а ознакомившись с творчеством зманкомовцев, думаешь, откуда взялся Тевье-молочник и рассудительные евреи в русских местечках, и начинаешь подозревать, что может быть такова уж природа некоторых писателей – врать без оглядки!

Я успел уже здесь заметить, что это свойство расщепления личностных характеристик любят ныне привязывать к хвосту последнего русского козла отпущения – большевизму и дочерней ему «совковости», но, как видно, оно гораздо старше, и залегает глубже, оно происходит из русской традиции. И если взрослению русского человека в чисто бытовом и интеллектуальном смысле труднее было мешать, то в отношении политического роста – жесткие авторитарные способы правления обществом, в котором он рождался, жил и действовал, задержали его в пеленках, он в этом отношении и сейчас совершенное дитя. Правда, благодаря большевикам, наука и инженерное дело перестали быть для него несъедобными предметами, и русский желудок успешно их переваривает.

– И что же – в отношении политики ничего не переменилось? – спросил я.

Инженер молчал, но мне почудилось, будто за его черепом появились чьи-то разведенные на третью часть круга маленькие рожки (это, наверно, и есть Е. Теодор, подумал я), на миг полыхнули два хитрых глаза, ответным намеком указали мне на макушку Инженера, исчезли, а голос из-за спины молчащего Инженера будто бы сказал: «У вас перед глазами...». Из кончиков рожек надулись два прозрачных шарика без отблеска, и в них как в комиксах или на сатирических рисунках возникли: в левом шарике – милое общество на именинах; в правом – г-н Либерман, сидящий на табурете спиною ко мне. Последнее обстоятельство разожгло во мне любопытство – что видит он со своего табурета, какую даль зрит?