Ненумерованные письма маркиза Кюстина

Я поинтересовался, что за странное для российского еврея имя носит этот Е. Теодор. Инженер предварил объяснение подробным жизнеописанием своего приятеля, которое я не стал прерывать, поскольку сразу заинтересовался его подробностями. Он, по рассказу Инженера, был прилежным мальчиком, увлекавшимся математикой и литературой. В возрасте двадцати с лишним лет по окончании технического ВУЗа собирался жениться на своей однокурснице, но то ли литературное начало в нем взяло верх над математическим, то ли обнаружилась дремавшая в нем до сих пор склонность, но он вдруг смертельно (Инженер так и сказал – «смертельно») влюбился в соседскую пятилетнюю девочку. Ирэна, так ее зовут здесь, а тогда звали просто Ирой, была дитя любви двух юных безответственных существ. Матери ее в момент рождения ребенка было всего семнадцать лет, отцу – девятнадцать. Родители юного папы, сами еще не старые люди, желая облегчить жизнь своего неразумного чада и опасаясь небрежности в воспитании ребенка юной незрелой парой, фактически присвоили девочку себе. Там-то, у своих соседей, и увидел Ирэну Е. Теодор. Хотя характер его интереса к ребенку был с самого начала вполне ясен бабушке с дедушкой, они, убедившись в порядочности Е. Теодора, стали все чаще доверять ему Ирэну, а он и сам поклялся себе, что подобно толстовскому отцу Сергию скорее отрубит все выступающие из его тела части кроме руки, удерживающей топор, чем обидит ребенка. Он читал ей сказки, иногда подменяя их рассказом о Лолите, и тогда глаза его становились грустны и тревожны, а Ирэна с удивлением глядела на своего наставника бирюзовыми глазками. Она неизменно отбрасывала в сторону кукол, была не менее равнодушна к игрушечному оружию и автомобилям, но всему предпочитала модели самолетов, которых скопилось у нее великое множество, так как ничего не подозревающий Е. Теодор неизменно привозил их ей в подарок из частых командировок, в которых, мучаясь расставанием, обыскивал все магазины в поисках летательных аппаратов. К окончанию школы обнаружилось, что Ирэна не собирается поступать в авиационный ВУЗ, как не рвется в стюардессы, и вообще отказалась летать на самолетах, так что переезд на Ближний Восток был совершен ею на судне, идущем из Одессы в Хайфу. Зато она как будто сама тянулась к небу и скоро на голову переросла огорченного этим фактом Е. Теодора. Она сняла квартирку рядом с аэропортом и, ободренная терпимостью здешнего общества, наконец поведала Е. Теодору об особом роде своей сексуальности: идущий на посадку Боинг, рассказала она ему, ощущается ею как пронзающее мужское начало и оргазм достигается, когда колеса воздушного лайнера касаются посадочной полосы и в кабине пилотов включается сигнал «Wheels on ground». (Инженер смущался при изложении пикантных моментов этой истории – обычная русская жеманность и чопорность в этого рода вопросах, если и преодолеваемая, то уж тогда непременно переходящая либо в откровенную грубость, либо в нестерпимую пошлость).

С тех пор Е. Теодор и стал нынешним Е. Теодором и начал писать книги. Теодор – это псевдоним, вставка, добавленная им для переклички с именами героев его первых романов, а Е. – это или просто Е.(фим), или просто – Е.(врей). Е. Теодор утверждает, сообщил Инженер, будто Ефим – аббревиатура его настоящего имени Енох-Фалек-Иувал-Манассия. Впрочем, объяснил он, имя это (Ефим, без прикрученный ржавой проволокой фантазий) было широко распространено среди российских евреев и служило хамелеоновой заменой традиционному еврейскому – Хаим, которое столь же традиционно в России рассматривалось как анекдотическое и на рынке российских имен котировалось на уровне Тузика или Шарика и несколько ниже более благородных собачьих имен, вроде Джима и Дика. Я попросил своего сопровождающего познакомить меня с этим типом, на что получил ответ, что он находится в длительной служебной командировке в Квебеке. Я не поверил почему-то этому утверждению. Mon ami, не мог бы ты послать Е. Теодору сон, который достаточно убедительно порекомендовал бы ему вернуться на Ближний Восток?

Кстати, пассия его, – не та ли это длинноногая цапля, с которой познакомился я на встрече с Ларисой Трембовлер и Авигдором Эскиным? Может быть, она почувствовала тогда во мне родственную душу, и захват моей ладони ее коленками был дружеским жестом? То-то мы так улыбались, беседуя как заговорщики. Распознали друг друга. Как два еврея в романах Фейхтвангера. Обменялись паролями «свой-чужой». Но разве я похож на самолет? Я посмотрелся в зеркало – француз как француз, глаза грустны, но это отпечаток прожитой мною на Земле жизни. «Во многия мудрости – многия печали», – не так ли?