Непорочная для Мерзавца

Глава тридцать четвертая: Габриэль

Сколько себя помню, я всегда был прагматиком. Эмоции — это как вентиляционная шахта в Звезде смерти. Щель в безукоризненной обороне, в которую достаточно попасть лишь раз, чтобы превратить Смертельное оружие в большую кучу металлолома.

В конечном итоге, именно эмоции погубили часть моей семьи: из-за них отец пустил в себя пулю, потому что боялся позора, и из-за них Раф полез в огонь. Хоть я до сих пор не понимаю, почему, ведь я ни разу не слышал, чтобы он отзывался о Кире с сопливой любовью. Скорее, как о вещи, которая скрашивает его досуг.

Поэтому, те части сердца, которые отвечают за всякий мусор вроде нежности и жалости, привязанности и жертвенности, я до отказа набил тем, чего было в избытке — безразличием. Я приказал своим штумовикам залить бетоном каждую дыру в Звезде смерти, и до сегодняшнего дня был уверен, что мой приказ исполнен безупречно.

Но вот я стою в долбаном коридоре, смотрю, как дядя окучивает Киру, как сжимает пальцы на ее воробьиных плечах, и понимаю — кто-то среди моих верных солдат оказался предателем. Потому что прямо сейчас ревность отыскала дыру в мое сердце и запустила туда кассетную бомбу. Я почти чувствую каждый сантиметр, который преодолевает разрушительная сила, как сокращается расстояние до моей уязвимости, как снаряды разносят на куски мое терпение и самообладание.

Почему, блядь, стоит мне отвернуться, выпустить Киру из поля зрения — рядом с ней тут же появляется какой-то мужик?

Кира смотрит на меня из-за дядиного плеча и в ее глазах плещется страх. Вероятно, у меня рожу перекосило от желания выпотрошить этого прилизанного мудака. Щеку тянет так сильно, что приходиться прикусить губу. Больно, сука, но это все равно херня, потому что куда больнее видеть Киру улыбающейся другому мужику.

Мне она не улыбается.

У королевишны для Крюгера только презрение и ненависть.

Я весь день, как угорелый, носился с делами, сорвал хорошую сделку, потому что жопой чувствовал — как только выпущу Киру из поля зрения, тут же появится дядя, или очкарик, или любой другой носитель члена.

Я даже останавливаюсь, запрещаю двигаться дальше, пока не придушу желание без разговоров и предупреждений просто оторвать Рязанову голову. Открутить, как сраную болванку с болта и выбросить на корм бешеным собакам.

— Странное место для свиданий, — говорю я, когда расстояние между нами сокращается до вытянутой руки.

Дядя окатывает меня холодным взглядом, пытается загородить собой Киру.

Он, сука, прячет ее от меня?!

— Что ты здесь забыл? — спрашивает дядя.

— Надо же, у кого-то прорезался мужской голос и отросли бубенчики, — издеваюсь я. — Поздравляю, дядя, вот ты и стал половозрелым. Скоро начнешь бриться и познаешь все прелести утреннего стояка.

— Не пошел бы ты куда подальше? — без намека на эмоции, предлагает он. И когда Кира пытается высунуться из-за его спины, дядя тут же задвигает ее назад.

Словно она его собственность. Словно за несколько часов они успели поплакаться друг другу в жилетку, простить все обиды и как раз решали, какого цвета будут цветочки на занавесках в кухне.

— Что такое? Я стал свидетелем тошнотворной сцены примирения?

— Прекрати, — говорит Кира и на этот раз отбивает дядину руку, когда он снова пытается загнуть ее в стойло. — Не помню, чтобы просила тебя приезжать.

— Не помню, чтобы спрашивал твоего разрешения.

— Но в этой больнице лежит моя мама, я здесь ради нее, и если ты принес новую порцию оскорблений и унижений, то можешь не разворачивать!

Я принес кое-что другое.

Кое-что, что тянет карман, словно гиря, и настолько сильно оттопыривает ткань, что мои намерения кажутся до смешного очевидными.

О чем только думал?

Что она сидит здесь, ждет, когда я приеду, чтобы успокоить ее и сказать, что рядом со мной ей нужно бояться только одного — меня?

Что уж проще: сбросить с себя чужие грабли и просто встать рядом? Но у Киры для поганого Крюгера нет даже этого. И теперь вся затея с поездкой кажется настолько абсурдной, а подстроенные новости — идиотскими, что хочется взять самого себя за шиворот и встряхнуть, как пыльную ветошь.

Если бы я был хорошим парнем, я бы точно отступил. Сказал пафосную хрень о том, что желаю ей счастья, а потом бы зализал раны, утонул в роботе и похоронил себя в бесконечном потоке доступных женщин.

Но я мудак и мерзавец. Поэтому я смотрю дяде в глаза и с полуулыбкой сообщаю:

— Я трахнул ее. По взаимному согласию. Забрал ее девственность и поставил крестик в своем личном трофейном блокноте. И так как я еще не распробовал, то тебе придется занять очередь, чтобы получить доступ к телу. Приходи… месяца через два. Думаю, мне будет достаточно.

Шипящая тишина, достойная театральной сцены.

Дядя заносит кулак, но в этот раз я не настроен давать себя колотить, поэтому запросто перехватываю его руку и отбрасываю с демонстративным отвращением. Хочется сломать ему кости, с наслаждением выдрать пальцы из ладоней, потому что ими он трогал то, что принадлежит мне. Но это ведь больница, и мы уже стали объектом пристального внимания.