Непорочная для Мерзавца

— Я тебя ненавижу, Крюгер. — Голос Киры дрожит, как горное эхо.

— На здоровье, Кира, — отвечаю я, очень даже качественно корча безразличие. — Но сейчас ты пойдешь со мной, сядешь в мою машину и будешь вести себя, как хорошая ручная собачонка.

— Назови хоть одну причину…

Я не даю ей закончить.

Я упал, и мне плевать, потому что кассетные снаряды уже выжгли мою душу напалмом, и в дымящейся долине нет места сожалению и рассеканию. Я знаю одно — эта тощая зараза будет моей. Я приготовил золотую клетку, и рано или поздно, канарейка будет в ней щебетать.

— Хочешь, чтобы твоя мама узнала, чем ее пушистая доченька собиралась зарабатывать на жизнь?

Грязный вонючий шантаж.

Но я привык добиваться своего любыми способами.

Кира даже не смотрит на меня. Понятия не имею, о чем она думает, и не уверен, что хочу знать, потому что вряд ли в этой склоненной голове есть хоть пара приятных мыслей для меня. Правда в том, что сейчас я не могу думать ни о ее симпатии, ни о нашем будущем, которого у нас, скорее всего, нет и не предвидится. Сейчас я просто хочу забрать ее подальше от этого прилизанного принца, убрать от его вонючей тошнотворной заботы, потому что он мог бы владеть Кирой еще тогда, полгода назад.

Если бы захотел. Черт, она даже носила его кольцо! Она примеряла свадебное платье и до брака оставались считанные недели. Он мог получить Киру еще тогда, если бы хотел принять ее такой: порченной, с темным пятном на прошлом. Но почему-то тогда дядя побоялся испачкать свой белый плащ.

— Я тебе язык вырву, — обещает Рязанов, как будто меня можно остановить такими детскими угрозами.

— У тебя руки слишком коротки, — говорю то, что знаем мы оба.

И речь, конечно же, не о буквальной длине его рук. Он — политик, который слишком перегнул палку, пытаясь быть со всех сторон хорошим и безупречным, а я — владелец огромного куска СМИ, фактически, сраный монополист на рынке, за что меня регулярно дрючат всякие комитеты. Если я захочу, то раскопаю достаточно, чтобы покрыть белый плащ толстым ровным слоем дерьма. А вот мне он уже ничего не сделает, потому что каждая собака в столице, в стране и даже за ее пределами, знает, что Габриэль Крюгер — мразь и подонок. Еще один плюс поганой репутации — ее просто невозможно испортить.

— Дима, не нужно, — спокойно говорит Кира и, даже не глядя в мою сторону, идет к выходу. Так и держит пальто, перевешенным через руку, словно забыла, что на улице еще очень холодно после захода солнца.

— Я все равно заберу ее, Габриэль, — говорит Рязанов.

— Смени пластинку, дядя, тебя зациклило. Ты заберешь ее не раньше, чем я захочу отдать. А если я еще хоть раз увижу, что ты трешься возле того, что принадлежит мне, можешь распрощаться с мечтой пробраться на самый верх. Я похороню тебя, дядя, сделаю с тобой такое, что даже младенцы будут хотеть в тебя плюнуть.

— Я тебя не боюсь, племянник.

Надо же, а он позволяет себе издевку.

И есть в его словах что-то такое… интонация, с которой он дает мне отпор. Ее раньше не было. Он никогда не становился у меня на пути, хоть Кира — далеко не первый камень преткновения между нами. Но первая женщина.

— Ты мог жениться на ней, дядя, — напоминаю я, надеясь, что мои слова звучат достаточно немилосердно. — Но ты выбрал репутацию. Или, может, просто испугался, что в твоей жизни появилась женщина, которая отбрасывает на тебя поганую тень? Так вот, Рязанов: не начинай того, что не можешь закончить. Если считаешь, что эта женщина принадлежит тебе — давай, врежь мне. Сделай так, чтобы я валялся в крови, а сам хватай Киру и прямо сейчас веди ее в ЗАГС.

Дима смотрит на меня с ненавистью безногого, которого дразнят яблоком на верхушке дерева. Он хочет Киру, но он не может ее взять и при этом остаться чистеньким.

Я подвигаюсь к нему и со злой усмешкой говорю:

— В этом, дядя, вся разница между нами: я возьму ее несмотря ни на что, а ты будешь до бесконечности ждать удобный момент и красивый повод.

Наверное, он хочет оставить последнее слово за собой, но хрен ему. Пусть покричит вслед моей заднице — достойное применение любым словам этого чистюли.

Я выхожу на улицу, озираюсь в поисках Киры, но замечаю ее белобрысую голову на заднем сиденье своего «Мерседеса». Умница, надо же.

Кира даже не дергается, когда я сажусь рядом, хоть мне до чертиков нужны ее эмоции.

Крик, возмущение, порция яда на мои раны. Что-то, что потушит боль внутри, что позволит переключиться с образов обнимающего ее дяди. Просто чудо, что я не оторвал его поганые руки. Никогда в жизни я не был так близок к тому, чтобы изуродовать живое существо без капли сострадания.

Глава тридцать пятая: Габриэль

Я громко и четко говорю водителю:

— Домой, Никита.

Кира продолжает молчать, только руки, которыми теребит кисточку на сумке, выдают ее волнение. Губы поджаты так плотно, что мое терпение натягивается на невидимых колышках, как гитарная струна. Еще немного — и оно превратится в смертельное оружие, гарроту[10], приспособленную для морального убийства любого, кто подорвется под руку.