Неповторимый. Повесть о Петре Смидовиче

Молодой человек с наганом у пояса, силач с виду, с густыми волосами, которые он поминутно поправлял растопыренными пальцами руки, протянул исписанный лист бумаги.

Седой углубился в чтение.

— Да, это как раз то, что нам надо в этот горький час, товарищ Ведерников… Петр Гермогенович, послушайте. — Он посмотрел на Смидовича.

«…Пресня окопалась. Ей одной выпало на долю еще стоять лицом к врагу… Это единственный уголок на всем земном шаре, где царствует рабочий класс, где свободно и звонко рождаются под красными знаменами песни труда и свободы… Мы одни на весь мир. Весь мир смотрит на нас. Одни — с проклятьем, другие — с глубоким сочувствием… Враг боится Пресни. Но он нас ненавидит, окружает, поджигает и хочет раздавить…»

«Неужели это все? — подумал Смидович. — Столько пролито крови, столько отдано жизней, и все зря, впустую… Нет, не зря, — тут же поправил он себя. — Накоплен немалый опыт боев, и он пригодится в будущем. А пока…»

Словно сквозь сон, он услышал слова:

«В субботу ночью разобрать баррикады, и всем разойтись далеко… Будущее — за рабочим классом. Поколение за поколением во всех странах на опыте Пресни будут учиться упорству… Мы — непобедимы!»

— Сдаваться на милость полковнику Мину? — крикнул кто–то из дружинников.

— Мы будем сражаться до последней капли крови! — раздался другой, срывающийся от волнения голос.

Петр Гермогенович посмотрел на Седого. Тот был бледен и спокоен:

— Товарищи! — сказал он. — Наши силы на исходе, и только это заставляет нас отступить. К такому решению пришли Московский комитет большевиков и Московский исполнительный комитет Совета рабочих депутатов: вооруженное сопротивление прекратить с вечера восемнадцатого декабря, а забастовку — с девятнадцатого. Мы подчиняемся этому решению, потому что в сложившихся условиях оно единственно правильное и разумное. Другого выхода у нас нет…

Ночь с шестнадцатого на семнадцатое декабря выдалась морозной. Смидович вместе с дружинниками патрулировал по улицам, обходя баррикады. В окнах домов не было видно ни огонька. Кое–где горели костры, к ним подходили погреться. От одного к другому передавались тревожные слухи о расстрелах рабочих на Садовых, Бронной, Самотеке, о трупах, которые лежали на улицах неубранными, о пожарах. Несмотря на пасмурную ночь, небо над Москвой багрово светилось. Где–то с далекой церкви били в набат.

— Тише, товарищи, — шепотом попросил Смидович и прислушался. — Казаки! Видите?

Несколько черных теней, крадучись и пригибаясь к земле, пробирались через проходной двор, чтобы незаметно, с тыла, подойти к баррикаде.

— Айда наперерез! — скомандовал старший боевой пятерки. — За мной!

Смидович пробирался вместе со всеми. С минуты на минуту их могли заметить казаки и открыть стрельбу. На пятерых дружинников имелось только три револьвера. Силы были явно неравными, но на это никто не обращал внимания.

— Сюда, ребятки, сюда, — шепотом командовал старший.

Теперь казаки оказались в кольце, пусть непрочном, пунктирном, но в кольце. Можно стрелять. Но первыми выстрелили казаки. Пуля просвистела мимо головы Смидовича, ударилась о стену и отскочила, поцарапав старшего. Дружинники ответили огнем из маузеров. На выстрелы откликнулись другие боевики. Казаки бросились врассыпную.

— Не так страшен черт, как его малюют, — пробормотал Смидович.

Конечно, он понимал, что эта маленькая удача не спасет восстание. Несколько сот дружинников Пресни с их винтовками и маузерами не смогут противостоять регулярным войскам — всем этим ротам, эскадронам, сотням, орудийным расчетам.

Связные из центра, пробивавшиеся сквозь воинские заслоны на окруженную Пресню, приносили новые вести о разгроме рабочих отрядов.

Пресня все еще держалась, и защитники не покидали баррикад. День прошел в относительном затишье, только откуда–то издалека доносились редкие оружейные выстрелы. Тихо прошла и ночь. Утром семнадцатого декабря страшной силы канонада обрушилась на Пресню. Орудия разбили часть прядильного корпуса Прохоровской мануфактуры, помещения рабочих спален. Вспыхнули подожженные ворвавшимися войсками деревянные дома, бани Купчинского.

— Пять орудийных выстрелов в минуту, — подсчитал Смидович.

Он смотрел на черные клубы дыма, на языки пламени без отчаяния, лишь боль от того, что все кончается так трагично, что столько полегло людей, не покидала его.

Ночью Седой отдал распоряжение всем дружинникам спрятать оружие, а самим уходить.

— А вы когда, товарищ Седой? — спросил Смидович.

— После них…

Спасавшиеся от пожаров жители пытались выйти из огненного кольца, но натыкались на пули солдат Семеновского полка, срочно вызванного из Петербурга Дубасовым.

Петр Гермогенович спустился на Нижне–Прудовую улицу и пошел в сторону Горбатого моста. Тут собралась огромная толпа. Обыскивали каждого, били через одного.

— Направо… Направо… Направо… Налево! — услышал команды офицера Смидович.

В ответ раздался душераздирающий крик:

— За что налево? За что? Что я сделал?

— Можно и здесь! — сказал тот же офицер, стреляя в упор.