Неповторимый. Повесть о Петре Смидовиче

— Соскучился, Теван. И по детям соскучился, и по внукам. А вот усталости не чувствую. Просто удивительно. И сердце болит меньше.

— Я тебе говорил, Петр, бросай Москву, живи у нас в тундре, сто лет проживешь здоровым. Софью Николаевну бери с собой, детей бери, чум тебе поставим, олешек дадим. Еще одну жену найдем… Красивую. Сам выберешь, какая понравится. А, Петр?

Скидович покачал головой, не приняв шутку.

— Насчет вторых жен, Теван, я давно хотел с тобой поговорить. Ты же у нас активист и прекрасно знаешь, что теперь нельзя иметь двух жен. Не разрешается, понимаешь?

— Ха! — простодушно воскликнул Теван. — У нас все старики по две жены имеют. Шаман даже три жены имеет. И отец мой две жены имел. И отец моего отца.

— Нехорошо это.

— Почему нехорошо, Петр? — Теван искренне удивился.

— Ну как тебе объяснить. Женщину, которую ты любишь, нельзя унижать. А если ты приводишь в чум вторую, молодую жену, то тем самым унижаешь старую. Ты ведь ее любил в молодости?

— За первую жену, однако, большой калым пришлось отдать, — увильнул от ответа Теван. — Пятьдесят важенок, двадцать хоров, — он загибал пальцы на руке, — десять песцов, много пешек, один медный котел, большой кинжал… Видишь, сколько калыма отец за мою старшую жену отдал?

— И с калымом, Теван, тоже пора кончать. За калым сейчас судят.

— Зачем за калым судить? — изумился Теван. — Жена идет ко мне в чум. Она работать будет, шить малицы будет, чум ставить, дрова собирать, все делать будет. Надо за это заплатить или не надо?

Спор явно затягивался, и Смидович отнюдь не чувствовал себя победителем. И снова — в который раз! — он подумал о той поистине гигантской работе, которую еще предстоит проделать на Севере таким людям, как Гроднев, этим подвижникам, приезжавшим сюда поначалу на год, на два, а потом остававшимся здесь навсегда.

Нарты скользили по мокрым мхам, почти не оставляя следов. Две чуть заметные полоски быстро исчезали, ямки от копыт оленей сразу же заполнялись водой, расступавшаяся на секунду–другую торфяная, непачкающая земля смыкалась, и снова казалось, что здесь никогда не ступал человек.

Но от Тевана тундра не имела тайн.

— Однако, скоро к чуму приедем. Три, нет, четыре упряжки прошли вчера на восток, — объявил он. — Шибко шли. Олешки притомились. Наверно, беда случилась.

— Откуда ты знаешь? — удивился Смидович.

— Смотри лучше, тоже знать будешь. Видишь, кустик морошки в землю головой смотрит? Олень втоптал.

— А может, то дикий олень бежал?

— Как не понимаешь, Петр! Дикий олень как попало бежит. А помятые травы рядком идут.

В тундре слышно далеко. Слышен тоненький писк лемминга, которого схватил на обед песец, слышно, как, оторвавшись от берега, скатываются в воду маленькие комочки торфа, как шуршит сухой вейник на ветру. К этим звукам Смидович уже привык, как привык к хрусту костей в оленьих ногах, к хлопанью на ветру незастегнутого полога чума, к утренней птичьей разноголосице.

Крик, который он сейчас услышал, не был похож ни на один из привычных голосов тундры. Он то поднимался до трагической высокой ноты, то внезапно обрывался.

— Что это, Теван? — спросил Смидович, невольно тревожась.

— Женщина, однако, кричит. Я тебе говорил, беда случилась.

Два чума стояли в низинке, скрытые сухим кочковатым увалом, поэтому и был слышен крик прежде, чем открылось взору жилье. Около одного из чумов, упав ничком на землю, голосила старая женщина в ягушке. Протяжный и жуткий стон далеко разносился по тундре. Он заглушал другой голос из чума, гортанный и резкий, сопровождаемый частыми ударами в бубен.

— Скорее же, Теван!

Женщина не обратила никакого внимания на подъехавшие упряжки. Она билась головой о мокрую землю, и в ее седых, заплетенных в несколько косичек волосах позвякивали медные монеты.

Смидович остался стоять у нарт, а Теван вошел в чум и через минуту вернулся.

— Девочка, однако, помирает. Шаман колдует. Не знаю, поможет ли. Шибко плохой девочка.

— Что, что? Шаман колдует? Над умирающей девочкой? — голос Смидовича стал резким. — Пойдешь со мной!

— Только, Петр, не кричи, пока шаман молиться будет. Тихо стой, будто камень. Иначе плохо девочке будет.

— Не учи меня, — Петр Гермогенович решительно приподнял полу шока и первым зашел в чум.

Там стоял полумрак. Сизым облачком стелился понизу дым. Отвратительно пахло паленым волосом, который, очевидно, жгли в костре.

Девочка лет семи лежала на оленьей шкуре, разметав в сторону руки. Щеки ее пылали, глаза были неподвижно устремлены вверх и, казалось, ничего не видели. Вокруг нее сидело на корточках несколько человек, наверное родственники. Никто из них не взглянул на Смидовича, они безразлично и обреченно смотрели на ребенка, как смотрят на человека, которому уже ничем нельзя помочь.