Неповторимый. Повесть о Петре Смидовиче

— Что ж, господин Смидович, семь месяцев тюрьмы вам пошли на пользу и на сей раз вы правильно назвали свою фамилию. — Пожилой жандармский ротмистр вопросительно посмотрел на него. — Теперь вы уже не Эдуард Куртуа, не Этьен Бюссер, не Дюваль, не Желье, не Матрена, — это последнее имя офицер произнес с явным пренебрежением, — наконец, не Червинский, под коей кличкой вы значитесь в дознаниях жандармских управлений нескольких российских губерний, а также в донесениях наших агентов за границей. Как видите, нам все известно, господин Смидович.

Петр Гермогенович кивнул в знак того, что он полностью разделяет мнение господина ротмистра, тем более что этот же перечень его псевдонимов и партийных кличек ему уже сообщали на последнем допросе.

— Вы имеете что–либо дополнить к своим показаниям, господин Смидович? — спросил жандарм.

— Боюсь обременить вас новыми заботами, господин ротмистр. Раз уж вам все известно… — Смидович развел руками.

Ротмистр переглянулся с начальником тюрьмы, старым, седым человеком, прослужившим в этом учреждении почти всю сознательную жизнь.

— Ну что ж, если вы не желаете больше ничего сообщить нам, извольте выслушать постановление.

Он отодвинул от себя на вытянутую руку хрустящую бумагу с гербом и откашлялся:

— «Постановлением господина министра внутренних дел, — прочел он. — Дело дворянина, уроженца города Сенно, Могилевской губернии, Петра Гермогенова Смидовича (он же Горбачев), обвиняемого в государственном преступлении, разрешить в административном порядке с тем, чтобы, вменив в наказание предварительный арест, подчинить Петра Гермогенова Смидовича гласному надзору полиции на два года в избранном им месте жительства, за исключением столиц, местностей резиденций его величества, столичных губерний, области Войска Донского, всех университетских городов, Риги, Ярославля, Вильно, Лодзи и некоторых других, по усмотрению Министерства внутренних дел, фабричных местностей». — Ротмистр снова устремил свой взор на Смидовича: — Вам надлежит выбрать и сообщить, где вам угодно отбывать ссылку.

Петр Гермогенович задумался. В Тулу его, конечно, не пустят, он там не раз жил под гласным и, само собой, негласным надзором полиции. Куда еще? Тридцать две губернии, в которых обычно запрещали жить политическим ссыльным, охватывали почти всю Россию, оставляя лишь север, Сибирь и неимоверно далекий северо–восток. Что же выбрать?

Он вспомнил свой разговор в Стокгольме с Луначарским о Тотьме, Кадникове, Вологде, вспомнил, что рассказывала старшая сестра Ольга, отбывавшая ссылку в тех самых краях. «К тому же… — Он мысленно улыбнулся, — Вологда, пожалуй, самое близкое место к Москве, а там — Софья Николаевна, его Соня».

— Я выбираю Вологду, — сказал он.

— Точнее, Вологодскую губернию, господин Смидо–вич, — поправил жандарм. — Я не думаю, чтобы господин вологодский губернатор разрешил вам проживать в этом городе.

Этап из пересыльной Бутырской тюрьмы уходил по вторникам и пятницам.

В сборном зале столпилось несколько десятков человек, политических и уголовных вместе; тут же лежали чемоданы, сундуки, котомки. Отдельной небольшой группой стояли каторжники. Они переминались с ноги на ногу, позвякивая кандалами. Несколько тюремных надзирателей наблюдали за порядком, то и дело слышались их окрики.

Время тянулось медленно. Наконец раздалась долгожданная команда. Строились по росту, и Смидовичу пришлось стать первым в шеренге политических заключенных.

Тюремные ворота открылись, и Петр Гермогенович увидел сдерживаемую городовыми толпу, которая заняла противоположный тротуар. Он искал глазами Соню, но не находил, подумал, что она не пришла, и опечалился. Между тем колонны уже двинулись, пошли сквозь ряды конвойных солдат с винтовками наизготовку. Толпа горожан заволновалась.

Кто–то крикнул:

— Душегубы! За что вы их? Многие махали платками, шляпами.

И вдруг Смидович увидел Софью Николаевну. Она была в беленькой шубке, плотно облегавшей ее стройную фигуру, и круглой скромной шапочке, отороченной серым каракулем. Лицо ее раскраснелось от напряжения, от ожидания, от легкого мартовского морозца и показалось ему таким родным и прекрасным.

— Софья Николаевна! Соня! — крикнул он.

Она вздрогнула, обернулась на его голос, беспомощно и радостно обвела глазами плотную, однообразную массу заключенных.

— Я здесь, Соня! — снова крикнул Смидович и, выхватив из кармана платок, поднял его высоко над головой.

К нему подскочил конвойный офицер:

— Не сметь!

Но Софья Николаевна уже заметила Смидовича.

Теперь она ни на шаг не отставала от того ряда, в котором шел он. Разговаривать с ней Смидовичу не разрешал конвойный офицер, но на Софью Николаевну его власть не распространялась, и она время от времени кричала что–то Петру Гермогеновичу: Шум улиц все заглушал, но ему было радостно просто хотя бы издали видеть ее.