Неповторимый. Повесть о Петре Смидовиче

— Я с первого взгляда определил, что ты справедливый человек, — сказал Петру Гермогеновичу «богомолец».

Через час в вагон вошел конвойный унтер со списком и, бренча медяками в кожаной сумке, стал раздавать заключенным деньги.

— Ну вот, порядок восстановлен, — сказал Смидович, и его глаза за овальными стеклышками очков весело заблестели.

К Вологде подъезжали вечером. Из окна вагона Петр Гермогенович увидел позолоченные купола старинных церквей и убогие деревянные домишки, лепившиеся к железнодорожному полотну, приземистые здания вагонных мастерских, депо, где, по словам отбывавших здесь ссылку политических, сосредоточился рабочий класс Вологды, белый каменный вокзал…

Как и в Москве, станция была оцеплена полицией и солдатами, которые должны были сменить тех, кто сопровождал заключенных в дороге. Началась уже знакомая процедура — проверка по списку, пересчитывание. Безграмотный унтер несколько раз ошибался, и все повторялось сначала. «Вологодцев» и «архангелогородцев» построили отдельно друг против друга, и Смидович едва успел попрощаться со стариком.

— Дай тебе господь здоровья и сил больших, добрый человек, — сказал старик искренне. — И жену пошли тебе господь хорошую, работящую. — Он лукаво взглянул ему в глаза. — Видал я, как ты там, в Москве, переговаривался с одной.

— Вам понравилась она? — невольно вырвалось у Смидовича.

— Ладная женщина, сердечная, видать.

— Спасибо… И всего вам доброго! Может, встретимся когда…

— Да нет уж! Мне восемь лет тут коротать. Не доживу…

Конечно, хотелось остаться в Вологде. Все–таки губернский город, театр, несколько синематографов, а всего важнее большая и дружная колония политических ссыльных. Но увы! Вопрос о выборе местожительства решал губернатор.

Ссыльных построили по пять в ряд и повели под конвоем почти через весь город в Арестантские роты, как называлась недавно построенная тюрьма.

Смидович любил новые места и сейчас с удовольствием рассматривал достопримечательности Вологды. В последний день перед отправкой сюда ему удалось достать у соседа по камере книжицу с описанием города, и сейчас он узнавал многое: изящную пятиглавую Воскресенскую церковь на высоком берегу реки, самую древнюю по основанию, с отдельно стоящей колокольней, высоченные, с бойницами, стены кремля, над которыми высились древние соборы в византийском стиле, строгой архитектуры Казенный приказ, Архиерейский дом.

И рядом с этой стариной, с купеческими особняками и торговыми рядами, удивительно похожими на торговые ряды многих губернских городов, бревенчатые одноэтажные дома мещан с палисадниками и огородами за высокими заборами, цепные собаки, охраняющие покой хозяев, обязательные скамеечки перед домом, на которых в теплую погоду сидят, опершись на палки, старики…

Арестантские роты строились по последнему слову тюремной техники, с просторными камерами, подъемными кроватями, больницей и баней. С политическими здесь обращались вежливее, чем в других тюрьмах, с которыми пришлось познакомиться Смидовичу.

В камере, куда его поместили, лежал всего один человек с заросшим бородой молодым лицом и грустными цыганскими глазами, как выяснилось, бывший студент Военно–медицинской академии. Он прибыл сюда неделю назад и переживал, что ему до сих пор не назначили места ссылки.

— Что вы намерены делать, когда наконец доберетесь до места? — спросил Петр Гермогенович.

— Не знаю, — безразлично ответил студент. — Может быть, займусь каким–нибудь ремеслом. Я немного умею резать по дереву, плести корзины.

— А лечить людей? Ведь вы же почти доктор.

— Не разрешат. Ведь политическим запрещается работать в государственных и земских учреждениях, читать публичные лекции, давать уроки на дому. На этот счет есть специальный циркуляр департамента полиции…

— Я знаю, — сказал Смидович. — «О лицах, состоящих под гласным надзором»… Вы недавно в тюрьме? — спросил он.

— Ну, что вы! — протянул студент. — Третий год таскают… — Он поморщился, словно от боли. — Всюду голод, нужда, бесправие. Всюду тюрьма. Мне кажется, что в России не осталось ни одного окна без решетки, ни одной двери без замка.

— Зачем впадать в такой пессимизм? Поверьте, жизнь не так мрачна, как вы ее обрисовали. Не пропадем!

— Может быть, — вяло ответил студент. — Давайте отдыхать.

Петр Гермогенович уже засыпал, когда снова услышал голос студента:

— В «Крестах» я на крышке параши нарисовал портрет государя императора в короне. За это мне оттянули суд еще на полгода.

Утром в камеру явился смотритель и сказал, чтобы Смидович собирался: после завтрака его отвезут в полицейское управление, где объявят решение губернатора.

— А как же я? — с тоской в голосе спросил студент.

— Не могу знать, господин Петровский, — ответил смотритель.

В полицейское управление Смидович ехал в тюремной пролетке. У входа в большой белый дом конвоир передал его дежурному, и тот повел на второй этаж в приемную, где восседал полицейский чиновник в зеленом мундире и с бородкой на французский манер.