Неповторимый. Повесть о Петре Смидовиче

Толпа понемногу редела, отсеивались любопытные, зеваки, которым безразлично было, на что смотреть, и остались родственники, друзья, знакомые заключенных. Колонна медленно двигалась к вокзалу. Софью Николаевну теперь никто не загораживал, и Смидович с высоты своего роста мог лучше рассмотреть ее лицо, на котором прочел не только тревогу, но и гордость за него. Сколько раз ей самой приходилось вот так же шагать в окружении солдатских штыков, ездить в тюремных вагонах с решетками на окнах, и она понимала, что сейчас творится в душе Петра Гермогеновича, как дороги ему в эти минуты ее внимание, ее напутственное, ободряющее слово, взгляд, жест.

Конвойный офицер отбежал в конец колонны к какому–то разбушевавшемуся каторжнику, и она немедленно воспользовалась этим — подошла еще ближе. Конвоиры сделали вид, что ничего не слышат, и Петр Гермогенович мог говорить, не напрягая голоса.

— Я сразу же напишу, как только устроюсь.

— Я отвечу, Петр. Непременно отвечу.

Она не очень баловала его письмами раньше, ш это обещание обрадовало и растрогало его.

— Ты приедешь ко мне? Слышишь, Соня?

— Постараюсь…

— Я не могу без тебя жить. Помни это!

— Хорошо, Петр, буду помнить. — Она улыбнулась.

Провожавших на вокзал не пустили. Петр Гермогенович потерял из виду Соню, но в глазах неотступно стояло ее грустное лицо. Где–то далеко пыхтел паровоз под парами, а цепь вагонов с надписями на каждом «40 человек или 8 лошадей» казалась бесконечной. Лошадей не было, но людей собралось гораздо больше нормы. В вагон, куда попал Петр Гермогенович, набилось человек шестьдесят; они загромоздили проходы, липли к адшам, загороженным железными решетками. Он успел занять наиболее удобную полку из четырех — последняя была под самой крышей, — но уступил ее болезненному, задыхавшемуся от кашля старику с котомкой, похожему на богомольца, возвращающегося из «святых мест».

Тоненько прогудел паровоз, и «тюрьма на колесах» тронулась в путь. Петр Гермогенович вздохнул с облегчением. Он торопил время, поезд, самого себя: как–никак он ехал на волю, пусть весьма относительную, нелегкую, но все же

волю. Он увидит над собой не тюремный потолок, а чистое небо, под ногами будет не асфальтовый пол камеры, а земля, трава, снег, и окружать его будут не четыре каменные стены, а люди, с которыми он познакомится, подружится и будет продолжать борьбу.

Заключенные стали устраиваться — вынимали из своих сундучков и котомок еду, которой сумели запастись в дорогу. Старичок, похожий на богомольца, не достал ничего и только с тихой грустью смотрел, как аппетитно жевал хлеб с салом его сосед. Смидович раскрыл свой чемодан, вынул кусок пирога, колбасу, окорок — все, что успела передать ему Софья Николаевна, — и поделился со стариком.

— За что вас? — спросил Петр Гермогенович.

— За правду, добрый человек, — ответил старик, вздыхая. — Вот истинный крест, за правду. — Он поискал глазами икону, не нашел, но все равно размашисто перекрестился.

Кто–то сильным голосом затянул «Ревела буря, дождь шумел». Вагон заслушался, смолкли разговоры, так это получилось хорошо, столько чувства вложил певец в эту старую песню. Подошли поближе конвоиры, присели к потеснившимся заключенным. Петр Гермогенович обратил внимание на их натруженные крестьянские руки, на подобревшие глаза и подумал, что многие, наверно, тяготятся своим положением. Он вспомнил, как там, в Москве, один из них «ничего не заметил», когда они тихонько переговаривались с Соней.

Певец устал, и никого больше не нашлось, чтобы продолжить песню. Петр Гермогенович по–французски стал напевать «Марсельезу».

— Мо–олчать! — прямо над ухом рявкнул конвойный офицер. — Повторится еще раз — высажу в Ярославле и отправлю в тюрьму!

— Почему? — Петр Гермогенович сделал невинные глаза. — Я пою государственный гимн дружественной нам страны.

— Я вам покажу государственный гимн!

Поезд шел медленно и останавливался на каждой станции. Из вагонов арестантов не выпускали, конвоиры сами ходили с ведрами за кипятком. Как только подходил поезд, платформы быстро заполнялись народом, между решетками протягивались руки с ломтями хлеба, булками или кружками молока.

— А между тем, — громко сказал Смидович, — каждому, кого отправляют этапом, то есть нам с вами, полагается паек в размере пятнадцати копеек в сутки. Все ли знают об этом?

Никто, конечно, не знал. Петр Гермогенович потребовал к себе конвойного офицера.

— А, это снова вы! Что еще угодно?.. — Офицер смотрел на Смидовича, как на надоедливую муху.

— Мне угодно, чтобы вы потрудились удовлетворить хотя бы те минимальные льготы, которые предоставлены этапникам согласно этому документу. — Петр Гермогенович вынул из кармана небольшую книжечку; в ней говорилось о пайке и правилах, которые полагалось соблюдать на этапе заключенным и сопровождающим их солдатам.

— Хорошо, вы получите ваши жалкие пятнадцать копеек! — прошипел офицер.

— Не я, а вся партия этапников! — Смидович повысил голос. — И немедленно! Имейте в виду, я знаю, куда направить на вас жалобу.

Офицер ушел в другой вагон.