Неповторимый. Повесть о Петре Смидовиче

— Прошу, господин Смидович, — грассируя, произнес он и показал на стул. — Мне велено сообщить вам волю губернатора. Для отбытия вами наказания, назначенного господином министром внутренних дел, господин начальник Вологодской губернии изволил назначить город Кадников, куда вы направитесь этапным порядком, как только будет образована партия административно–ссыльных. Должен напомнить следующее: в силу Положения о политическом надзоре, учреждаемом по распоряжению властей, вам не выдадут документы на жительство. Вы лишены права отлучаться за пределы назначенного вам города.

По тому, как без запинки, скороговоркой говорил чиновник, было видно, что ему множество раз приходилось повторять эти слова.

— Местной полиции, — продолжал он тем же бесстрастным голосом, — разрешено входить в занимаемое вами помещение во всякое время дня и ночи, а также производить обыски и аресты. Вы не можете служить в государственных или общественных учреждениях, заниматься педагогической деятельностью, участвовать в сценических представлениях, а также собираться числом более пяти человек. Ваша почтовая и телеграфная корреспонденция может быть просмотрена цензурой в любое время… — Он наконец поднял на Петра Гермогеновича глаза. — Надеюсь, вам все понятно?

— Кроме одного — что же все–таки разрешается политическим ссыльным?

— Все, что не запрещено, — сострил чиновник.

Кадниковскую партию ссыльных — политических и уголовников вместе — отправляли рано утром девятого марта из исправительно–арестантского отделения — вонючего и нашпигованного клопами каменного здания. Начальник конвоя, унтер–офицер, недавно получивший звание, а потому не в меру усердный, громко и отчетливо выкрикивал во дворе фамилии этапников:

— Хмель Антон («Есть, ваше благородие!»), Зенцов Андрей («Есть!»), Брюк Янкель («Я тут, господин унтер–офицер!»), Смидович Петр («Есть!»), Гура Антон («Тут, пан унтер»)…

До Кадникова партия шла пешком, двадцать девять ссыльных и десять конвоиров, включая унтера. Сзади тащились розвальни с пожитками. Нанятый полицейским управлением ломовик сдерживал сытую лошадь, когда она норовила перейти на рысь и обогнать неторопливо шагавшую колонну.

Мартовское солнце уже грело по–весеннему. Несмотря на морозец, с крыш свешивались слезящиеся сосульки, радостно чирикали воробьи.

За городской заставой начались заснеженные поля с черневшим вдалеке лесом. Ноздреватый снег нестерпимо блестел, на него было больно смотреть, а Архангельский тракт, по которому шли ссыльные, был накатан полозьями саней до зеркального блеска.

Неожиданно раздалась команда унтера:

— Разрядить ружья!

Все сразу повеселели, разговорились. Политическим разрешалось ехать на санях, но туда помогли забраться двум уголовникам, натершим ноги кандалами. Шли, радуясь солнцу, весеннему погожему дню и предстоящей перемене места; каждый надеялся, что «там» ему будет лучше.

Смидович шел рядом с Антоном Гурой, болезненным, тощим мужчиной с длинным лицом, которое казалось еще длиннее из–за опущенных книзу жидких усов. Гура говорил с акцентом, и то, что во время переклички в тюрьме он назвал унтера паном, позволило предположить, что он родом из Польши.

— Так, так, пан Смидович, — подтвердил Гура. — Я есть поляк из Ковны, цивильный сапожник. А за решетку попал, можно сказать, ни за что. Приезжал к нам один образованный человек, Феликс Эдмундович Дзержинский. Так он приходил к нам в мастерскую и приносил разные книжки. Предлагал с собой взять, если кто хочет. Я захотел. Правильная была книжка, там все было написано, как есть на самом деле. И про рабочих, и про царя. А потом явились ночью жандармы, постучали. Я спросил: «Кто там?», ответили: «Телеграмма». Пся крев! Чтоб этим собакам ни дна ни покрышки не было на том свете. Короче говоря, пан Смидович, нашли они у меня эту книжку, а меня забрали. Говорят, нельзя такие книжки читать. Потом перевели меня в Вильно — вы не были в этом городе? — и посадили в Лукишкскую тюрьму, самую большую. Там продержали больше чем полгода, а потом сюда погнали. В какой–то Кадников. Пан не знает, что это за город?

«Пан» знал. Все из того же справочника о Вологде и губернии, написанного каким–то дотошным священником, он вычитал, что Кадников стоит на бойком проезжем тракте у реки Содимы, что как селение существует уже около четырехсот лет, а в 1780 году указом Екатерины Великой преобразован в город. Там есть Никольский собор и (что очень важно!) тюремная церковь, и что жители там издревле занимались выделкой деревянной посуды, главным образом кадок; в старину их называли кади или кадни, отсюда и Кадников.

— Да, да, очень интересно, — пробормотал Гура. — Проше пана, а вы не поляк? — поинтересовался он. — Должен вам заметить, что у вас польская фамилия.

— Дед был из Польши, но принял православие… Бабка — татарка. А я русский.

— Дед принял православие? Ай, как нехорошо изменять своей вере.

Петр Гермогенович улыбнулся:

— Какая разница, пан Гура, католик, православный, иудей! Лишь бы человек был правильный.