Неповторимый. Повесть о Петре Смидовиче

— Так, так, — согласился Гура. — Бог для всех один. — Он молитвенно сложил руки и посмотрел на небо. — Без веры, пан Смидович, нельзя и шагу ступить.

— Что вы говорите? А я вот ступаю, и ничего!

— Пан атеист? — Гура с опаской посмотрел на Смидовича.

— Да, неверующий.

— Никогда б не подумал, глядя на вас. — Гура сокрушенно покачал головой. — Такой представительный, такой симпатичный человек и атеист. Хотя, сказать откровенно, я в тюрьме встречал атеистов. Среди них попадались очень хорошие люди.

Городок Кадников стоял на холме, а собор на самом высоком в городе месте и был виден издалека, белый, пятиглавый, массивный. Дома скрывались за множеством голых деревьев, в большинстве берез, блиставших на солнце белой корою. Было безветренно, тихо, и в этой тишине явственно слышался чистый колокольный звон.

На окраине, слева от тракта, росла молодая березовая рощица, заснеженная, веселая, с памятником Пушкину в центре. Смидович вспомнил рассказ Луначарского: рощица называлась Пушкинским парком и была посажена в 1899 году учащимися городских училищ в столетний юбилей со дня рождения поэта.

Унтер не раз сопровождал этап до Кадникова, и ему не пришлось расспрашивать местных жителей, куда вести ссыльных. «Кардергация», как здесь «по–ученому» называлась захолустная уездная тюрьма, находилась в центре города, позади полицейского управления и казначейства. Там начальнику конвоя предстояло едать партию, а тюремному смотрителю принять ее и содержать у себя до тех пор, пока не откроются присутственные места.

Утром в сопровождении полицейского Смидович отправился к уездному исправнику, для чего понадобилось только перейти площадь. Выслушав напутствие, как должен себя вести гласно поднадзорный, Петр Гермогенович получил свой набитый книгами чемодан и остановился посреди Соборной улицы, не зная, куда направиться дальше. Он был свободен. Мог куда угодно пойти (правда, в пределах городской черты), заглянуть в любой магазин, в торговые ряды, остановить на улице любого человека и задать ему любой вопрос.

Он так и сделал: вежливо приподняв шляпу, поинтересовался у высокой, похожей на учительницу женщины, далеко ли до почтовой конторы; ему хотелось немедленно написать Соне, что он уже «дома», свободен и ждет ее к себе.

Почта, как объяснила женщина, оказалась недалеко, за углом.

— Вы, очевидно, прибыли к нам на жительство? — спросила она.

— Совершенно верно, — ответил Смидович.

— И не по своему желанию?

— Вы снова угадали. Вот стою на распутье, как витязь.

— И вам, наверное, негде жить?

— Негде, — согласился Смидович.

— Тогда пойдемте ко мне. У меня есть свободная комната.

— А вы не боитесь поставить на квартиру политического ссыльного? — спросил Смидович.

— Как видите, не боюсь.

— В таком случае я с превеликим удовольствием… Простите, не знаю, как вас величать.

— Ксения Константиновна.

Он тут же нанял извозчика — легонькие санки с медвежьей полостью, извозчик подхватил чемодан, подивившись его тяжести, поставил к себе, Смидович и «учительница» сели рядом, и резвая лошадка понесла их на окраину Кадникова.

Пока извозчик вез их на Пожетинскую слободу, Смидович успел узнать у своей будущей хозяйки, что в Кадникове есть колония политических ссыльных, числом более пятидесяти, и что среди них есть социал–демократы большевики,, социал–демократы меньшевики, эсеры простые и эсеры–максималисты, анархисты, бундовцы, представители Социал–демократической партии Польши и Литвы и кто–то еще, о них Ксения Константиновна не осведомлена. Он узнал, что многие политические живут коммуной, по двое, по трое, ютятся в небогатых квартирках, большей частью за кладбищем, где подешевле, нанимают кухарку или договариваются с хозяйкой, чтобы она готовила.

Ксения Константиновна объяснила, что все это слышала от ссыльной Евгении Ивановны Токаревой, учительницы из Вятки, которая часто заходит к ней вечером попить чаю с вареньем.

— Я ведь тоже учительница, вот мы с ней и нашли общий язык, — сказала Ксения Константиновна, и Смидович довольно улыбнулся: как–никак, а он с первого взгляда угадал ее профессию.

Комната его устраивала: светлая, теплая, с горкой подушек на кровати, круглым столом, который можно будет обратить в письменный, и дубовым шкафом с книгами, главным образом приложениями к «Ниве». Громко тикали массивные часы. Петр Гермогенович взглянул на них, достал из кармашка свои и перевел стрелки: чтобы получить вологодское время, следовало к петербургскому прибавить сорок минут.

— Летом в вашем распоряжении будет еще веранда, — сказала Ксения Константиновна.

— Прекрасно… И сколько я вам буду обязан?

— Не стоит об этом говорить, Петр Гермогенович. Сможете за стол платить рублей пять в месяц, вот и вся не долга.

Два года — срок небольшой, однако ж и не такой малый, чтобы вычеркнуть это время из жизни, провести зря, без пользы для себя и других, без партийной работы, и Смидовичу не терпелось сейчас же, немедленно взяться за дело.

Он понимал, что прежде всего следует нанести визит уездному исправнику, чтобы сообщить ему свой новый адрес и стать на довольствие.