Нерон, кровавый поэт

— Кошечка, подойди на минутку, — сказал он.

— Богиня! — когда она хотела уйти, крикнул ей вслед Фанний.

Нерон и Сенека держались в стороне. Женщина подошла к Зодику.

— Что тебе надо? — спросила она, удивленная вниманием вполне приличных кавалеров; ее подзывали обычно лишь жалкие рабы.

Они стали о чем-то договариваться. Поддавшись сильному соблазну, Нерон, переодетый возницей, бросив своего учителя, подбежал к гетере.

— Милашка, — подражая Зодику, вкрадчиво заговорил он, — сроду не видывал такой красотки, — и по примеру Фанния сделал непристойный жест.

— Она превосходно говорит, — прошептал Зодик.

— А как движется! — похвалил ее Фанний.

— Не дури, — пожав плечами, сказала женщина.

— И не думаю, — лихим, наглым тоном, как и подобает вознице, сказал Нерон. — Ты мне нравишься.

— Пойдешь со мной?

— С тобой хоть на край света, — бросил он.

— Кто ты? — спросила она хриплым голосом.

— Разве не видишь, что имеешь дело с заправским возницей? Хозяин мой окочурился нынче утром. Теперь я вольная птица, так-то.

— Ты не возница.

— А кто?

— Кто-то другой, — смерив его взглядом, ответила проститутка.

— Смотри-ка, угадала, — подхватил Нерон, — я кто-то другой. Сейчас признаюсь тебе. Я -император. Римский император.

Сенеку поразило поведение Нерона. То, что он видел и слышал, показалось ему свежим, оригинальным.

— Ты, приятель, не римский император, а полоумный, — сказала гетера. — Полоумный. Окончательно свихнувшийся.

— Правильно, — не отпускал ее Нерон, — и ты, моя куколка, не та, за кого выдаешь себя. Утром видел тебя. Не отпирайся. Ты была в храме Весты. Ах, весталка, до чего же ты докатилась.

Женщина хохотала. Вокруг нее столпились проститутки; они окружили веселого и остроумного возницу. Услышав вдали какой-то свист, друзья, чтобы не нарваться на неприятность, увели Нерона.

Такие прогулки заканчивались обычно в кабачках. Поэты пили тягучее вино, ударявшее в голову, потом засыпали, свалившись на пол; Сенека беседовал с императором. Позже к ним присоединялся Парис.

Однажды после спектакля актер принес в кабачок золотистую бороду и трезубец. В тот день он играл Нептуна.

Мертвецки пьяный Нерон отобрал у него и то и другое. Нацепив золотистую бороду и взяв в руки трезубец, он, как морской бог, разгуливал с Сенекой по улице в предрассветной мгле.

У подножия Палатинского холма им повстречался какой-то горбун.

— Почему ты горбатый? — остановившись, беспощадно спросил император.

С немой тоской посмотрел на него горбун в ответ на жестокий вопрос, который никто раньше ему не задавал. Хотел с молчаливым презрением продолжить свой путь.

— Постой! — закричал Нерон. — Никогда не зазнавайся, дружище; спесь — свойство глупцов. Погляди, я не горбун, однако не похваляюсь этим. Если на спине у человека вырастает шишка, он превращается в горбуна. Вот и все! Завтра я сломаю себе позвоночник и стану горбатым, как ты. Ступай же, верблюд, краса пустыни, и не задирай нос. Горб, несомненно, прекрасная вещь. Но он вовсе не так красив, как тебе кажется. Впрочем, это дело вкуса.

Он едва стоял на ногах. Чтобы не дать ему упасть, Сенека схватил его за руку. А Нерон болтал, не переставая, привалившись плечом к учителю.

— Эй, ты, — совсем захмелев, обратился он к Сенеке, — мне сейчас кое-что пришло на ум. Голова у людей вроде ореха. Тебе не кажется? Или вроде яйца. Надо разбить ее и поглядеть, что внутри. — И он засмеялся.

Засмеялся и Сенека.

— А еще вот что: почему все именно такое, а не иное? Почему небо не красное и звезды не зеленые? Почему море не желтое? Почему львы не летают? А главное, почему мужчины не рожают? Мужчины — мужчин, а женщины — женщин.

Он хохотал во всю глотку, так что Сенека испугался.

— Ну? — усмехаясь спросил император.

— Очень интересно, — ответил философ. — Но пора уже идти спать.

После острых ощущений Нерон смутно припоминал дома свои проделки и не в состоянии был понять, кто недавно паясничал и кто теперь вспоминает об этом. Он чувствовал, что плохо играл свою роль; мысли в голове у него путались, он ненавидел себя. Все вокруг плавало в тумане.

Не вызывало сомнения только одно: от последних потасовок распухли веки и жгло глаза, — жизнь оставила на нем свои следы.

Но, поразмыслив, он решал, что все идет своим чередом, и с рвением начинающего писателя воспроизводил увиденное и пережитое.

А на другой день повторялось то же самое.

Глава девятая

Крылья растут

— Лалаги!

— Что, миленькая?

— Пришел он уже?

— Нет еще, миленькая.

— Погляди опять, няня.

— Иду, миленькая.

Чтобы попасть в императорские покои, нянька Октавии вышла на галерею.

В галерее с огромными сводами и затхлым сырым воздухом у Лалаги стеснилось в груди. Недружелюбно звучало эхо ее шагов, которое, нарастая, переходило в отдаленный рев.

Было еще темно. Только в руках бодрствующих стражников колыхались факелы, но они не рассеивали полностью ночной тьмы. За рыжеватой тусклой полосой света в глубине галереи клубился таинственный, коварный мрак.