Нерон, кровавый поэт

В этом безмолвии Нерон растерялся.

— Мама, бедная мамочка, — бросившись к постели, прошептал он.

Покойница казалась огромной. Огромной, как гора. Всесильно царила она здесь и теперь.

— Какая красавица, я и не знал, что она такая красавица. Пальцы у нее изящные и бархатистые. — Он поднял мертвую руку. — И кожа упругая, совсем молодая. А плечи как у мужчины. И на одном вмятина. Сюда пришелся удар веслом. Ее изувечили. Глаза, — он заглянул ей в глаза, — злые... Аникет, почему молчишь?

— Что мне говорить?

— Да, ты не в состоянии понять, что здесь произошло. Вся трагедия семьи Атрея ничто по сравнению с этой. А я тут и все вижу.

Он отошел от кровати и, выпрямившись, продолжал изучать холодным пристальным взглядом мертвое тело.

— Споем, — сказал он и запел. — О, моя мать и мой отец, Клитемнестра — Агриппина и Агамемнон — Домиций, я ваш сын, сирота Орест, неистовый актер и дикий поэт; что могу я принести вам в жертву? Лишь песню и слезы. И бесконечное страдание. Мать дарит жизнь сыну, и сын дарит смерть своей матери. Теперь они в расчете. Ведь мать, как сказано в пасторали, вместе с жизнью вручает ему и смерть. Давайте покричим немного, ребятки, чтобы услышали глухие уши покойницы, и увидели ее слепые, объятые мраком глаза. Ступай в лоно Аида, покушавшаяся на меня, убийца, благодаря которой я расцвел и погиб. Ведь и я уже мертв. Я лишь призрак, пьющий кровь и таящийся в лунном свете. Тебя я не боюсь. Ты ужасна. Но я еще ужасней. Благословляю тебя, дорогая змея. А теперь я уйду. Стенающие скалы, рыдающие реки, мятежные огни, к вам я иду.

Он хотел выйти из комнаты, но в страхе отшатнулся.

— И они здесь? — испуганно воскликнул он.

Все так, как было уже однажды. У двери беззубые Фурии со старушечьими ртами. И Эринии. Седые, с кроваво-красными локонами. Они скорчились на пороге. Но не визжат, а хохочут.

— Запрещаю! Перестаньте смеяться! Пустите меня, волчицы. Трагедия, трагедия, трагедия, — хрипло проговорил он.

Солдаты затрубили в честь удаляющегося императора.

— Пусть не трубят, — раздраженно приказал он.

Когда Нерон приехал к себе, было еще темно. Он один вошел в дом.

Остановился посреди комнаты. Трубы продолжали звучать.

— Зачем трубят? — со стоном спросил он. Потом прибавил умоляюще, едва внятно: — Пусть не трубят.

Он хотел пройти к Поппее, которая спала в задней комнате, но заблудился в незнакомом доме и, споткнувшись где-то, упал. Остался лежать на полу. Не хотел подниматься. Сорвал с себя маску. Долго ощупывал в темноте теперь уже ничем не защищенное свое лицо.

Когда стало светать, к утру, его нашла Поппея: он сидел на полу, вытянув шею и устремив в пространство пристальный взгляд. Возле него валялась маска. Обеими руками поглаживал он пол.

— Что ты здесь делаешь? — робко спросила она.

Император хотел ответить, но не мог издать ни звука, язык его одеревенел. Он силился вспомнить что-то давно забытое. А пальцы продолжали шевелиться, двигаться, словно выводили буквы на полу.

Глава двадцать шестая

Урок политики

Не проявлявший прежде интереса к своим снам Нерон теперь часто видел сны, в сущности пустяковые, бессмысленные, но воспоминание о них преследовало его целыми днями.

Агриппина ему не снилась. Не являлась во сне. Из какой-то чепухи сплетались его сновидения, истинный смысл которых лишь он способен был постичь.

Статуя возле театра Помпея, сойдя с постамента, медленно зашагала, и на ее металлическом лбу выступили капли пота. В другой раз он брел где-то по темному коридору, из которого никак не мог выбраться.

Причиной этих кошмаров считал он близость моря, которое, как ему казалось, все еще помнило об Агриппине, поэтому, покинув дачу, он вместе с Поппеей вернулся в Рим. Там не искал он друзей и развлечений, застыв в неподвижности, в прострации, как душевнобольной, сидел на одном месте.

С Сенекой он был откровенен.

— Я убил мою мать, мою мать, — глядя на него широко раскрытыми глазами, медленно проговорил император.

Произнес с расстановкой, осмысленно, наслаждаясь своим покаянием.

Нерон еще в юности любил признаваться в подлых поступках, но никогда не случалось ему так клеймить себя.

При виде его Сенека ужаснулся. Вооруженный философией, он не мог равнодушно смотреть на страдания своего воспитанника, духовного сына, поэта, которого сам раньше толкнул на этот путь.

— Я вижу сны, — запинаясь, пробормотал император. — Постоянно вижу сны. Только бы прекратились они. И не видеть бы их, когда глаза закрыты. Но лишь, эти глаза могу я закрыть. А те, что видят сны, не могу. — И он содрогнулся от ужаса.

Сенека невольно сомкнул на минуту глаза, чтобы не видеть императора.

Он не допускал мысли, что можно попасть во власть сновидений, не хотел понять Нерона. Впрочем, оглядываясь и на свое прошлое, он приходил порой в растерянность, и живущий в его душе поэт повторял только что услышанные слова.

Он постарался вникнуть в суть явления.

— Рассмотрим факты, — сказал он с напускным равнодушием на лице.

Не слушая его, Нерон простонал:

— Я матереубийца.