Несерьезные дети

— Нет, я сама взяла и не пошла, чтоб ты понял.

— Ага! Вот мы какие… Заладила: «Мама! Папа!» Ну и целуйся теперь со своими родичами!

Это был удар ниже пояса, и Лешка понял это, но уже было поздно. Лялька посмотрела на него — не зло, нет, просто со слезами, — посмотрела и ушла.

На улице уже заканчивали работу, видимо, дело шло к звонку. Семиклассники выглядели усталыми, но им было грустно кончать свое огненное дело. И они поодиночке, вразброд шли к сарайчику, в котором хранился шанцевый инструмент, бросали там в кучу метлы и грабли и брели в школу. Да, все хорошее не вечно…

Лешка собрал портфель. На занятия идти не хотелось, и он решил сходить к Парому, разобраться во всем на месте.

В принципе, конечно, Лялька тоже не ангел, и нос у нее курносый, и губы чуть полноваты, и целоваться с ней вовсе не сладко, как пишут в книгах, а даже, наоборот, горько, будто полынь на губах.

Лялька была единственной девчонкой, с которой Лешка целовался по-настоящему, не считая Нинки Мосиной, с которой он целовался во втором классе, так что сравнивать он не мог, но уж наверняка, раз в книгах пишут про сладкие поцелуи, Лялька была далеко не идеалом.

И вообще, у Лешки тоже папа с мамой, ну так не болтать же им про все.

Что может понимать папа в карточных долгах, если он только и талдычит — надо быть нравственным, надо вести здоровый образ жизни, то есть не пить вино, не курить и в азартные игры ни-ни, а только бегать по утрам трусцой да зимой на лыжах за город ходить. Вот делов! Насчет питья и курения Лешка еще не разобрался, но что плохого в картах? В шахматы тоже на деньги играть можно. Вон Денис Давыдов в карты играл и карточный долг почитал вопросом чести. А уж папа ему не чета, папа — парикмахер, а Денис Давыдов это… это Денис Давыдов! «Жомини да Жомини! А об водке ни полслова!»

Во дворе Парома не было. У подъезда сидели бабки. Они, привычным взглядом распознав Лешкину сущность, разворчались:

— Ходют тут! Песни орут, в подъезд зайти страшно — одне маты и слышно!

Лешка тоже привычно огрызнулся:

— А то у вас сыновья ангелами были.

Обычно на этом месте Лешка прения заканчивал и уходил, но в этот день все было наперекосяк, и он, повернувшись к самой ворчливой, сказал:

— Да ваш Петька-то, баб Варя, в эти годы какой был?

Вообще Лешка любил старушек, чистое их, ветхое, но опрятное житье, понимал их усталость, затаившуюся в глазах. Он что-то еще хотел сказать бабке, но раздумал и, махнув рукой — мол, говори, говори, а мы-то вас знаем, — вошел в подъезд.

На площадке между первым и вторым этажом, где обычно собирались, Парома тоже не было.

Домой к нему Лешке идти не хотелось — там всегда кавардак и растрепанная, с вечной папироской в зубах, мать Веньки. Но, один раз решив, Лешка дело в долгий ящик не откладывал: так у них всегда было заведено в роду, говорил отец. Барковы этим своим семейным качеством гордились и следовали ему неукоснительно.

Паром дома был один наедине с кавардаком, мать ушла на работу — мыть полы в какой-то конторе. Он сидел и чистил швейную машинку времен потопа.

Паром возил суконной тряпочкой, вымоченной в бензине, по и без того блестящим от долгого труда и трения частям машинки и, поднеся к глазам, довольно разглядывал их, как ценители разглядывают изделия из фарфора.

— Чего надоть? — хмуро спросил он Лешку. Для него всякая слесарная работа была делом интимным, и он не любил, когда ему мешали.

— Так, знаешь, зашел. С уроков сбежал, — уклончиво ответил Барков, не зная, как лучше приступить к делу, и устроился на табуретке против Парома. — Чистишь?

— А-а, — протянул Венька и любовно погладил корпус машинки. — Механика — она не человек, у ней душа, — он положил тряпочку на подоконник и опять спросил: — Чего надоть?

Венька всегда говорил «надоть», будто старуха какая, и главное — ведь зачем было говорить так? Лешка этого не понимал.

— Да так, говорю, зашел. Поговорить.

— Говори.

Лешка задумался, как бы это ему начать похитрее, чтоб и по делу и не в лоб.

— Ну, говори! — Паром сжал губы, и его лицо, и без того неприятное от ожогов, стало страшным. — Знаю, болото, пришел просить, чтоб не ездили на тебе. Так?

— Ну да, — рассеянно подтвердил Лешка.

— Не ну да, а… Потерпишь, ничего. Бог терпел, и ты потерпишь. Ведь не тяжело, я же легкий, всего пятьдесят восемь кило, и везти недалеко. Потерпишь!

— Да ты что злишься-то? — справился с волнением Лешка. — Не я же на тебе езжу, а ты на мне.

— Угу, — буркнул Венька и опять уткнулся в свои железки. — Я езжу сегодня, а лет через десять, профессор, ты будешь на мне ездить, но до тех пор я тебя так обкатаю…

Лешка впервые услышал, что его называют профессором, и это ему даже польстило, но откуда у Веньки такая злость на него?

— Ну, может, заменишь на что-нибудь? — спросил он, помня о долге чести.

— Нет. Слишком тебе хорошо жить будет, профессор.

— Ну и что… Я виноват, что ли, что математика легко дается? Виноват?

— Виноват.

— А еще в чем я виноват? — желчно спросил Лешка. Он вдруг обозлился, в груди зажгло, как перед дракой.

— Во всем.

— В чем?

— Не ходи с Лялькой, — глухо сказал Паром. — Не буду ездить.