Несерьезные дети

— Ты вот он где! А?! Мужики во дворе сказали, что уезжаешь. Вот прибежали мы.

Венька догадался, кто это «мы», но где Лялька, спрашивать не стал, видеть ее не хотел, но все-таки расчувствовался.

— Садись, ладноть.

Лешка сел, и оба вдруг поняли, что говорить-то, собственно, им не о чем. Разные они люди, и разные их пути-дороги.

— Значит, уезжаешь, — не спросил, а просто, чтоб не молчать, сказал Лешка.

— Уезжаю.

— Ага. Так ты пиши.

— Да чего уж.

— Провожающие, освободите вагон. Через три минуты отправляемся! — объявила по вагону проводница.

— Ну, давай, счастливо.

— Давай, будь.

Поезд лязгнул буферами и стронулся с места. Провожающие бежали по перрону и что-то через стекла окон пытались сказать отъезжающим, и те согласно кивали в ответ.

Лешка с Лялькой стояли на месте и смотрели вслед вагону, в котором уезжал Венька Паром.

— И с чего это вы друзьями вдруг стали? — удивлялась Лялька.

— Да так. Ты понимаешь… — Лешка хотел ей объяснить, но подумал, что это будет нечестно по отношению к Веньке, и сбивчиво закончил: — Пошли домой. Это наши, мужские дела…

В купе сидел Венька Силкин — Паром, гроза района.

Он не хотел, но все-таки поддался общему порыву, глянул в окно и увидел Ляльку. Она что-то спрашивала у Баркова, и тот ей рассеянно отвечал. И Венька почувствовал, как у него внутри что-то покатилось, покатилось… и оборвалось.

Ему стало холодно. Он поежился и, забившись потеснее в угол купе, заплакал без слез.

Челябинск

Надежда ВИГОРОВА

УРОК ФИЗКУЛЬТУРЫ

— А может быть, ты сам проведешь за меня урок, Елисеев? — прикрикнула на меня через весь класс Эмма Драконовна. — Может быть, ты гораздо лучше его объяснишь? — И, не дожидаясь, пока я соображу, что мне на это ответить, гаркнула так, что даже кактусы на окне кабинета биологии, показалось, вмиг покрылись колючими пупырями:

— Встать! Встать!

Я встал и пригнул голову. Пригибать голову перед Эммой Драконовной полагалось покорно и низко, держа руки по швам. Если о руках забывали и они машинально бродили по парте или по карманам, то голос делался громче: «Руки! Руки!» Если же ты забывал о самом главном, о голове, то, наоборот, наступала зловещая пауза, во время которой ее глаза сверлили тебя, как лазерные лучи. И если ты хотел, чтобы пытка была покороче…

— Елисеев умнее нас всех. Елисеев считает, что он уже познал всю зоологию, поэтому может в свое удовольствие беседовать с Гвоздиковым. Елисеев уверен, что если он сегодня получил уже одну двойку, то другой ему не поставят. Какую тему я объясняла сейчас, Елисеев?

Я превратил мое ухо в локатор, уверенный, что кто-нибудь в классе шепнет мне подсказку. И точно!

— Приматы, — повторил я вслед за чьим-то спасительным шепотом. — Вы объясняли приматов.

— И что я о них говорила?

Что она говорила? Да пусть меня утопят в бочонке с ромом… С Сашкой Гвоздиковым мы обсуждали кино «Пираты XX века», и Сашка, конечно, не бросит мне теперь спасательный круг — сам прослушал урок.

— Пираты… То есть приматы… Они были дикими и жили в диких условиях. Их беспощадно истребляли. Сейчас их меньше истребляют, и приматов становится больше.

— Так-так, становится больше, — повторила язвительно Эмма. — Ну а как они выглядели?

— Когда?

— Прежде, сегодня, сейчас!

— A-а… Ну, прежде они выглядели хуже, у них жизнь была хуже. Сейчас у них жизнь пошла получше, но красавцами их все равно не назовешь.

— Это почему же?

— Потому… Потому что у них нестройное тело.

Класс грохнул, а Эмма позеленела. Сидевшая передо мной практикантка прикрылась тетрадкой и ткнулась в парту. А что я такого сказал? Любимую же фразу самой Эммы Драконовны. Про кого бы она ни рассказывала, у нее все животные имеют «нестройное тело» — и кенгуру, и слоны, и жирафы, стройный разве что только червяк. Да сама она держится «стройно», будто бы этого червяка проглотила, — ходит с задранным вверх подбородком, высокая, как телебашня, ненасытная, как голодный удав. И кактусы на подоконнике торчат, как ее телохранители, — ишь ощетинились! Так и шепчут: «Колом уколем, колом!»

— Садись, Елисеев, двойка, — переждав смех, проскрипела Драконовна. — Передай мне по партам дневник.

Практикантка обернулась, чтобы, взяв мой дневник, передать его дальше по ряду, и я поймал ее сочувственный взгляд. Правда, может быть, я ошибался. Ну что значит взгляд? Вот сядет сама за учительский стол, тогда мы разберемся, чего стоят эти синие взгляды из-под намазанных тушью ресничек. Сегодня я как раз подсмотрел в коридоре, как она мазюкала их, привстав на цыпочках перед зеркалом. Умора! Сама пигалица — собирается нас обучать. Третий раз сидит на уроках у Эммы, записывает в тетрадочку все ее и наши изречения, а скоро возьмется зарабатывать на нас свои пятерки за практику — практикантам ведь тоже ставят отметки. И тогда-то хорошего от нее нечего ждать…

— Ну, ты даешь! — прошептал мне Сашка Гвоздиков восхищенно. — Две двойки за один урок — это же надо уметь!

— Два да два — четыре, — ответил я коротко и отвернулся от Сашки.