Невидимый мир

— Понравилась, да? — вопил режиссер. — Она и другим нравилась! Она многим нравилась!

Его подружка бросила на него быстрый взгляд и потянула меня к себе — ей захотелось танцевать. Она скинула блузку   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Плечи девушки перемещались в темноте, вздрагивали от ее выкриков, наклонялись, и мне показалось, что они начали ретранслировать внешние шумы, временно переставшие достигать моего слуха, — звон трамвая, гудок автомобиля, кошачий вопль… Несколько минут лишь эти плечи связывали меня с миром.

Я услышал ржание режиссера не через них, непосредственно:

— И этот не смог!

Меня толкнули, я упал. В темноте я увидел, как режиссер, давясь смехом, бежит на кухню, девушка стремительно кидается за ним. Я остался один, брошенный на пол, как ненужная тряпка. Оделся я очень быстро, не понимая, что я делаю, и выбрался на улицу, двигаясь с неведомо откуда взявшейся автоматической легкостью фантома, абсолютно без участия мозга. Если б я заметил, что режиссер и девушка идут за мной, я с той же автоматической легкостью, наверное, забрался бы на какую-нибудь крышу.

Дрожь прохватила меня, только когда я стоял уже у собственной двери. Но я знал, что́ принимать в таких случаях.

Немного позже в клинику поступил больной, чья болезнь представляла собой доведенные до крайности и абсурда мои собственные страхи, вызванные изменениями в женской психике. Ему было сорок пять лет, и он непрерывно говорил, что хочет жениться. На вопрос о том, какую он ищет невесту, больной отвечал привычной скороговоркой: «Чтоб ей было двадцать лет, чтоб была недотрогой, чтоб ни разу еще не ездила в трамвае — там обжимают, — чтоб никогда еще не слышала мата, не видела похабных рисунков, чтоб ходила повсюду с отцом и матерью…» Мои мысли о состоянии мира находили в этом некую парафразу. Контакты с внешним миром были для больного трудны, он устремлялся вслед чьим-нибудь чистым глазам, но скоро, глубоко разочарованный или высмеянный, обращался в бегство. Его разочарование, принимавшее обычно гротескные формы, вызывалось мелочами — например, он объявлял вульгарным какое-то произнесенное избранницей слово. Его странные попытки завязать знакомство, по-детски поспешные и неуклюжие, его внезапные бегства справедливо казались девушкам ненормальными. Жил он с матерью, женщин не знал. Причиной его поведения была, на мой взгляд, обостренная сексуальность; подавляемая в молодости хорошим воспитанием и чрезмерной привязанностью к родителям, она теперь, ища выхода, пробивала себе русло.

Мне предстоит сделать одно признание, на которое в то время я был еще не вполне способен. Каждая моя попытка понять, что именно стоит за моими пристрастиями и страданиями, заканчивалась тогда, когда я, казалось, вот-вот приду к ясности; я инстинктивно прерывал течение своей мысли и принимался разыгрывать сцену (обычно перед зеркалом), которая, в сущности, пародировала мой характер. Например, бросал на пол пепельницу — она мягко падала на персидский ковер. С рассеянным видом шагал по комнате, спотыкался о пепельницу, в ужасе поднимал ее и, держа в одной руке, принимался мимически перед ней извиняться. В зеркале я видел свою покаянную физиономию, и меня разбирал смех. Я прятал пепельницу за спину и, не переставая гримасничать, подходил к зеркалу вплотную. Вытаращив глаза, я прижимался носом к стеклу, будто догадался наконец, что прощения я просил впустую. Как бы то ни было, такие сцены отвлекали мое внимание.

Теперь я сознаю, что стыдился тогда своих самораскрытий, однако стыд этот мне все более непонятен, и я спокойно могу признать, что упомянутый больной сыграл в моей жизни известную роль.

Я догадывался, что в основе моего болезненного отношения к женщинам лежит, как и у него, повышенная сексуальность, но я избегал додумывать это до конца…