Незабываемые дни

Гуляй, Ковалевич! Гуляй, Невский! Гуляй, Кривошеин!… Много фамилий было у него. И за каждую стоило выпить. Когда завалился спать, в голове роились самые радужные мечты.

Вот он получает денежную премию за свою работу и самую лучшую должность — легальную, не нужно больше прятаться и прикидываться. У него огромные чемоданы добра. И денег, денег! А с деньгами сделаешь все, что хочешь. Можно хутор приобрести, еще лучший, чем когда-то был у отца. Сколько разных неприятностей из-за этого хутора пережил молодой Ковалевич, пока не выбрался на прямую дорогу. В партию пробился, думал, легче пойдет, да вот война началась.

Во сне видел Ковалевич заветный хутор, точь-в-точь такой, на котором пришлось ему побывать в Пруссии, куда возили их в краткосрочную школу. Четырнадцать батраков ходило по полю. А в конюшнях лошади, лошади, крупные, грузные, как бегемоты…

Проснувшись, Ковалевич долго не мог понять, сон ли это или явь.

Весь день он был в приподнятом настроении.

Как только стало темнеть, он сразу вышел из квартиры. Нет, не обманул его рабочий. Он сидел возле пристанционного скверика и крутил из махорки цигарку.

— Что ж, пойдем? — спросил, не поздоровавшись, Ковалевич.

— Да пойдем, что ты тут сделаешь…

А через каких-нибудь три квартала и конец пути — нужное место. Это был четырехэтажный каменный дом. Половина его разбита бомбой, осела кирпичным щебнем, на котором кое-где торчали стебли побуревшего прошлогоднего чернобыльника. Уцелевшие стены второй половины дома — с черными проломами окон, с густыми выщербинками от пуль и осколков.

— Сперва я пойду, а вы немного позже. Запоминайте, куда я подамся. Да посматривайте на часового, который вон ходит, не заметил бы.

Ковалевич молча кивнул головой. Он видел, как рабочий быстро зашагал сквозь разбитые ворота во двор, и, улучив удобный момент, также метнулся в ту сторону. Еще минута, и, они нырнули в пролом подвального окна. Здесь было темно и сыро. Ноги спотыкались о камни, битый кирпич и ржавое железо.

Дом раскинулся на целый квартал. Огромный подвал тянулся лабиринтом, в котором незнакомому человеку легко заблудиться. Прежняя кочегарка была совсем затоплена водой, под ногами потрескивал тонкий ледок. Цементный потолок в некоторых местах прогнулся, угрожающе нависая над головой.

В некоторых отделениях подвала было совсем темно, и, чтобы неожиданно не удариться о что-нибудь, Ковалевич щелкал карманным фонариком под ноги.

Наконец остановились. Вокруг непроницаемый мрак, как в могиле, и никаких звуков. Откуда-то сверху падали водяные капли.

— Здесь оно и спрятано. Вот и лопата моя. Посветите…

И хотя пахло тут настоящей могилой — боже, боже, вот обвалится все, шуганет так, что и косточек не соберешь! — Ковалевич ощутил необычайный прилив сил, его охватило чувство радости, торжества. И казалось, рабочий еле шевелится со своей лопатой, словно смеется над Ковалевичем. Охваченный нетерпением, Ковалевич выхватил лопату из его рук, отдал фонарик:

— На, лучше свети!

Но скоро обессилел, запыхался, отошел в сторону.

— Бери, копай сам пока что.

Яма становилась все шире и глубже. В нее уже по самые плечи влез рабочий. Лопата тюкнула о что-то твердое. Ковалевич впился глазами в яму.

— Сейчас достанем, лопата не идет дальше.

И когда все чувства Ковалевича достигли наивысшего накала, когда при скупом свете фонарика, казалось, все вдруг посветлело, ожило,— его словно плетью хлестнули два слова:

— Руки вверх!

Оглянувшись, почувствовал, как отяжелели ноги. Два пистолета не совсем деликатно влипли в самый затылок.

— Оружие есть?

— Да что вы, господа! Зачем же так? Я сам, я сам… В правом кармане, пожалуйста, берите браунинг… А в боковом кармане документик мой, прошу, прошу.

Браунинг взяли.

— А документ свой подавай сам.

Хотя и свои, можно сказать,— по форме видно, эсэсовцы,— а руки тряслись, не попадали сразу в карман пиджака. Нужно бы этим дурням, однако, более приветливо обходиться с ним, пора уже знать как следует свои кадры.

— Вот и документик, берите, пожалуйста. Дрожащей рукой подал жестяной кружок, похожий на номер от вешалки. Только дырки нет. Но номер как следует, не жалеючи тиснули, и слепой прочитает.

И едва взяли в руки этот номерок, посмотрели — и в хохот. И чего бы, кажется, смеяться в таком случае, совсем тут не до смеха…

— Не понимаю, господа, совсем не понимаю.

— Действительно, господин Ковалевич, не до смеха тебе, ты вымазался. Ну что ж, давай теперь полный отчет, если личность свою собственноручно удостоверил.

Молчал господин Ковалевич, все думал, не дурной ли сон это, или действительно навалилось что-то страшное.

— Что же ты молчишь, гад? Говори, сколько марок зарабатывал на человеческой душе?

Задрожал Ковалевич, даже ноги согнулись, и мелко-мелко дрожали брючки в елочку, которые когда-то в Кенигсберге получил. И вдруг закричал, завыл ошалелым' голосом:

— Спасите!…