Незабываемые дни

— Сейчас, сейчас, товарищ Селович!

Уже этими несколькими словами Слышеня был подготовлен к самому опасному. Пальцы правой руки сжали ствол браунинга, другая рука достала из ковриги хлеба лимонку, сунула ее в карман. А Степан Иванович уже тянул его за дощатую перегородку.

— Скорей, скорей, Вадим Рыгорович! С этой заразой нам встречаться не стоит…

В одно мгновение они выбили окно в сад и очутились в густом вишняке. Снег еще не сошел между деревьями, и в нем увязали ноги.

— Скорей, скорей, Рыгорович, на ту сторону улицы. А там садами, садами да в кустарник…

Вот и забор, вот и выломанная доска.

А сзади уже слышны осипшие голоса. — Стой,— кричат,— стой!

Пистолетные выстрелы грохнули от дома. Но уже по ту сторону забора и Слышеня и Журицкий. Шагов сорок оставалось до улицы, только перебежать ее! Им бросилось наперерез несколько автоматчиков.

И туда, где были гуще темные фигуры, Слышеня швырнул лимонку.

Чтобы привлечь внимание к себе, Журицкий побежал в противоположную сторону улицы, хотя этот путь и был менее выгодным для него. И ему удалось на несколько минут перехитрить преследователей. Они бросились следом за ним. Впереди всех Селович, хотевший взять Журицкого живым, Но он поскользнулся на обледенелой земле и, чтобы не упустить старика, начал палить в него из парабеллума. Как бежал Журицкий, так и упал на колени. Схватился рукой за бок, горячая струя потекла по пальцам.

Хотел подняться и не мог. Нестерпимая боль ломила плечо, пронзала тысячами иголок грудь. Во рту непривычная солоноватая теплота, и, когда хотел откашляться, чуть не захлебнулся. Рука с револьвером потянулась было к виску, но тут он услыхал знакомый голос:

— Зря ты бежал, старик. И зачем бежал?

Это говорил Селович. Он шел осторожно, не торопясь.

— От фашистских собак бежал, от тебя бежал…?

— Что-то ты чушь несешь… Был он уже совсем близко.

Три патрона осталось в револьвере. Это хорошо помнил Журицкий, он не любил ошибаться.

Собрав последние силы, выстрелил три раза подряд.

Селович был убит наповал.

Журицкий еще смог громко крикнуть на всю улицу, чтобы слышали люди, которые не спали в эту ночь и тревожно прислушивались из-за ставен к трагическим событиям, развернувшимся во мраке городских улиц:

— Слушайте, люди, я убил Селовича, я убил провокатора!

Его подобрали еще живого. Не били, не мучили. Даже привезли доктора, и тот здесь же осторожно сделал перевязку. По дороге в тюрьму Журицкий умер.

Слышеню задержали через полчаса. Отстреливаясь, он перебежал на другую сторону улицы и там возле низенького заборчика был ранен в ногу. Возможно, он и смог бы выбраться из беды, если бы не полицейский патруль, который, услыхав стрельбу, поспешил сюда с контрольного поста на большаке.

Полицаи подхватили Слышеню под руки и потащили по улице. На перекрестке остановились, пока не дождались какой-то запоздалой грузовой машины. В тюрьме впихнули в огромную камеру, битком набитую людьми, в большинстве своем привезенными совсем недавно, после облавы, обысков. Были тут и пожилые, и молодые, и совсем еще подростки, были женщины и девушки. Спали кто как мог — на нарах, под нарами, па проходах, вдоль холодных стен.

Выбрав место, чтобы присесть, Слышеня долго пытался снять с ноги сапог. Ему помогли, осторожно перевязали рану. Рана оказалась не очень серьезной, пуля пробила только мякоть, но Слышеня потерял много крови и чувствовал большую слабость. Кружилась голова.

Припоминая теперь все спокойно, Слышеня приходил к выводу, что эсэсовцев и провокатора Селовича интересовал почему-то Журицкий. Они приходили специально за ним, а он, Слышеня, взят случайно. И когда сделал этот вывод, ему стало легко. Его настоящую фамилию никто из тюремщиков не знал. Эсэсовцы в спешке даже не спросили, как его звать…

Темные стекла узенького окошечка под самым потолком уже начали сереть, когда Слышеня, совершенно измученный, впал в короткий сон.

Утром началась проверка. С шумом, грохотом ввалились эсэсовцы в камеру, нагайками, ударами сапог поднимали людей.

Потом вызывали по списку и по одному выпускали на тюремный двор. Вскоре в камере осталось лишь несколько человек, в том числе и Слышеня.

— Фамилия? — сурово спросил эсэсовец с черной повязкой на одном глазу.

Этот вопрос Слышеня имел в виду. Еще ночью думал он о том, как ему назваться. В голенище одного из сапог хранились у него документы на имя Сидорчука.

— Сидорчук! — ответил он.

— Имя?

— Николай Михайлович.

— Ну, иди!

Он не мог ходить, не мог стоять на ногах, и эсэсовцы приказали двум узникам помочь ему выйти.

Это не было обычной тюремной прогулкой. Просто всех их держали под открытым небом, пока другие арестованные подметали камеру, кое-как вычищали ее. Но уборка давно уже была закончена, а их все еще держали во дворе. Шел мокрый снег. Он падал и падал с нудным однообразием, мокрыми комьями на плечи, на спины, на головы. Если кто-нибудь пытался отряхнуть его, слышалась грозная команда:

— Не шевелитесь, иначе будем стрелять!