Незабываемые дни

— Ты что же, уважаемый мой! — говорил Свистун, и его ласковый шепот медленно переходил в угрожающий.— На кого здесь клевету возводишь? Ты на теплой печке сидишь, ты каждый день с женкой хлеб жуешь, по глазам душу твою скаредную насквозь вижу… Так пускай другие воюют, голодают, пускай другие на холоде мерзнут…

… Разные мысли роились, веселые, грустные, пока Свистун со своей командой ждал на опушке леса разведчиков, посланных в село.

День выдался не совсем удачный. Ветер, как осенью, затянул тучами почти все небо. Временами шел мелкий дождь. Сыпанет раз, второй, стихнет, и снова ветер начнет о чем-то перешептываться с мокрыми березками. А березки выбежали на опушку леса, рассыпались, будто стайка девчат в хороводе. И вот мокнут под дождем.

Километрах в трех от леса зеленеют на поле рядами деревья — это большак. Он тянется до самого Слуцка. Круто поворачивая на запад, теряется в селе.

Вскоре на полевой дороге Свистун заметил всадника.

Подскакав к командиру, всадник доложил по всем правилам:

— Все спокойно, товарищ командир, и они дома… Тамара Васильевна Збыневская — так звали молодую учительницу — появилась в этих местах еще в конце прошлого года. В селе, недалеко от старой, обветренной церквушки, стояла просторная, деревянная школа, обсаженная кленами и липами, которые летом давали хорошую тень. Школьная усадьба до войны славилась своим огородом, на котором юннаты занимались разными исследованиями, организовали целую сеть миниатюрных опытных участков. Теперь все это превратилось в пустырь, на котором виднелось несколько сиротливых грядок с морковью и капустой бабки Христины, школьной сторожихи. От некоторых лип и кленов остались только почерневшие пни.

В школе до войны работало четыре учителя. Они разбрелись кто куда: одни были на фронте, другие в партизанах. Месяца два в школе помещался небольшой полицейский гарнизон. Но когда поблизости появились партизаны, полицейский гарнизон перевели из села в деревню, стоявшую на скрещении дорог.

Тамара Васильевна, присланная не то из волости, не то из Минска, сразу поселилась в школе и начала налаживать занятия. Но что это было за ученье, если люди очень неохотно посылали детей в школу и прямо в глаза говорили:

— Теперь, товарищ учительница, извините, паненка, не до учебы.

Она спорила, доказывала как могла, что война войной, а учить детей нужно.

— Что ж, учи, тебе видней…

Одним словом, не очень перечили, но не очень и спешили выполнять ее просьбы и распоряжения. Присматривались. Человек новый, а с каждым новым человеком осторожность не будет лишней.

Даже бабка Христина, которая и школу сторожила не из корысти (какая там корысть, если столько месяцев денег ей не платили), а по старому, привычному долгу, и та не очень охотно вступала в разговор с новой учительницей. Еще договоришься с ней до какой-нибудь беды. Она же немцами поставлена, эта учительница, новой властью.

Но прошел месяц, второй, третий, и люди привыкли к учительнице. И хотя бог весть какое ученье было в школе, но появилось пристанище для детей, какое-то занятие. А когда с учительницей произошли серьезные неприятности, все начали смотреть на нее другими глазами.

Случалось, через село проходили крупные немецкие части, останавливались на несколько дней. Тогда учительницу с бабкой Христиной выселяли из школы,— там обычно размещался штаб. Учительница, а вместе с ней и брат ее находили временный приют в старой бабкиной хате. Брат учительницы, как говорили, двоюродный, инвалид, не всегда жил в селе, он временами пропадал по нескольку месяцев. А когда являлся, гостил не долго: побудет неделю, другую — и снова в дорогу. Как он говорил, в соседнем районе у них были родственники.

Последний раз, когда немцы остановились в селе дней на десять, они обошлись с учительницей весьма нахально. Или она сказала против какого-нибудь начальника грубое слово, или еще что, но ее вместе с бабкой Христиной заставили мыть пол во всех классах, да еще насмехались.

Жители села начали уважать молодую учительницу и уже редко называли ее паненкой, а просто товарищем, особенно когда поблизости не было какого-либо собачьего глаза. И только чурались ее двоюродного брата. Да и сам он был не из разговорчивых и мало чем интересовался. Жизнь деревни его как бы не касалась. Молчаливый, понурый проходил он вечером по улице, ни с кем не здороваясь, а иногда и не отвечая на приветствия. А днем сидел где-нибудь под яблонь-кой, бездумно смотрел на лес, на марево над полем, на извилистые коленца далекой речки, мерцающее серебро которой то терялось в камышовых зарослях, то сливалось с буйной зеленью лугов. Смотрел, лениво жуя какой-нибудь стебелек. Лицо его было худое, с глубокими впадинами серых, землистых щек. Будто кто-то прикоснулся жесткими руками к этим восковым щекам и навсегда оставил на них впадины-ямки. Не сгибалась в локте левая рука.

Когда он бывал дома, к нему изредка заходили незнакомые люди. С некоторыми из них он старался не разговаривать при сестре, а уводил их куда-нибудь в укромный уголок сада или шел в поле.

Временами учительница спрашивала брата: