Незабываемые дни

Слышеня сидел в камере, глубоко задумавшись. До сегодняшнего допроса он мог вести бесконечную игру, выдавая себя за человека недалекого, немного наивного,— игру, которая могла окончиться ну самое худшее отправкой в концентрационный лагерь. А по дороге' в лагерь, да и из лагеря можно при случае убежать,— конечно, он использовал бы для этого всякую, самую малейшую возможность. Но после сегодняшнего допроса путь туда, на свободу, отрезан.

Он сидел и думал: что же делать? Выхода никакого, один безнадежный тупик — смерть. И тебя не просто казнят. Не придут, чтобы сразу убить, пристрелить, — Нет, они по капельке будут выцеживать твою кровь, будут следить, пока не угаснет последний огонек в твоих глазах, в твоем сердце. Невыносимых, предсмертных мучений боялся Слышеня, как боится их каждый человек.

И он ломал голову над тем, нельзя ли предупредить двуногих зверей, чтобы не они распоряжались его жизнью и смертью, а чтобы сам он до конца оставался хозяином собственной жизни. Не обязательно идти по пути тех, кто в минуту черного отчаяния навсегда гасит свое сердце. Это слепые, ничтожные трусы. Нет, он хочет иначе распорядиться своей жизнью. Нужно так погибнуть, чтобы смерть твоя нагнала страху на них, а еще лучше — чтобы она забрала с собой кого-нибудь из этих лютых врагов. Он перебирал разные варианты: убить какого-нибудь важного начальника, выхватить автомат у конвоира и с автоматом пробивать себе дорогу…

О многом думал Слышеня, строил разные планы. Однажды, в минуту, когда обычно приносили обед, к нему постучались в камеру. Он удивился: к нему всегда входили без стука.

На пороге появился Зыбин. На его лице блуждала льстивая улыбка. За ним не видно было караульного, который всегда стоял в дверях, если в камеру заходило какое-нибудь тюремное начальство.

— Можно к вам, ну… на одну, две минутки?

— Зачем вы мне?

— Скажу вам от чистого сердца: мне хочется помочь вам.

— Мне?

— Да.

— А между прочим, интересно…—проговорил Слышеня после некоторого раздумья.— Входите…

Зыбин прошел в камеру, пристроился на табуретке, успел быстренько обежать глазами и стены, и убогий топчан, и промерзшие углы камеры.

— А камера у вас не из важнецких, совсем незавидная. Там говорили, что переменят вам! — Слово «там» было произнесено особенно почтительно, посетитель чуть не привстал с места.

— А по какой причине?

— Ну что вы, Вадим Рыгорович? Они не такие уж некультурные люди, чтобы не понимать, что нельзя одинаково относиться к каждому арестованному.

— Где вы работали перед войной, на какой должности?

— Бухгалтером одного из отделов областного учреждения. Какая там должность… Можно сказать, прозябал я на ней и душой и телом. Никакого разгона, знай только на счетах пощелкивай. Да и что там особенно щелкать: сепараторы, культиваторы, сеялки да веялки… А мне от этих веялок душу рвет…

— Разве эти веялки и сеялки такое уж скучное дело?

— Дело не в этом. Масштабы не те…

— Масштабы от человека зависят. Вы, кажется, и в партии были?

— Не только был, но и теперь числюсь…— И Зыбин невольно опустил глаза и некоторое время, казалось, внимательно присматривался к сучкам в старых половицах. Они не так изнашивались и выпирали бугорками.

В камеру принесли обед, и не на одного, а на двоих.

— Вот и подкрепимся немного, Вадим Рыгорович, если вы разрешите и мне пообедать.в вашей камере.

— Места хватит, обедайте…

Слышене бросилось в глаза, что это не был тюремный обед. В тарелках дымился хороший, наваристый суп. От жареного мяса шел такой приятный аромат, что с непривычки даже закружилась голова.

Присматриваясь к посуде, Слышеня заметил полное отсутствие каких бы то ни было намеков на нож или вилку.

«Жаль, однако…» — подумал он.

Как кстати были бы теперь принадлежности обеденного стола. А тут положили только по деревянной ложке.

Он молча ел, наблюдая за Зыбиным, а тот поел, икнул тихонько в кулак, аккуратно сложенным платочком вытер губы.

— Знаете, — сказал он, умильно глядя на собеседника,— а хороший обед все же имеет большое значение в жизни человека. Но извините, болтаю я всякие глупости, а о главном мы и забыли поговорить.

— Давайте о главном.

— Пришел я сюда не просто так. Скажу я вам, Вадим Рыгорович: не упирайтесь, не злите их излишне.

— Вы что? Совет какой-нибудь хотите дать?

— Конечно. Не идите против них, о чем спрашивают — рассказывайте.

— А если я не расскажу, что будет?

— Вы сами хорошо знаете, что будет… Смерть будет, Вадим Рыгорович… Самая мучительная смерть!

— Если я расскажу им обо всем, мне также будет смерть. Меня не помилуют советские люди. Какая же, по вашему мнению, смерть будет хуже?

— Сразу видно, какой вы неопытный, наивный человек. Кто будет знать о том, что вы здесь говорили? Вас выпустят, и вы вернетесь к своим товарищам, к близким, вы останетесь таким же коммунистом, каким были до сих пор, никто и знать не будет о некоторых ваших приключениях…

— А если будут подозрения, как мне тогда быть?

— И это не страшно. Поедете куда-нибудь, ну, дальше…