Незабываемые дни

Что ж, пойдет туда и она, как бы тяжело ей ни было. Может, посчастливится ей дать знак, что она здесь, смотрит на него, желает ему много сил, чтобы он спокойно и бесстрашно глянул в глаза неизбежному. А может, и не стоит идти? Может, это лишь увеличит его муки? Может, не стоит ходить ради них, малюток, ведь они останутся одни. Останутся?.. Их расстреляют вместе с ним, они расстреливают и детей вместе с родителями. Зачем же подставлять под пули их, маленьких птенчиков. И все же она сходит, чтоб только посмотреть, послушать, убедиться. Потом она вернется к ним.

И она пошла. Народу было маловато, в назначенное время выступление не началось. Гитлеровцы, видно, приказали сгонять народ силком, — через каких-нибудь полчаса люди действительно начали приходить целыми группами. И только через час после намеченного срока выступление началось. На небольшую трибуну, сбитую из досок, взобрался человек в очках, и по шепоту людей, стоявших рядом с Ниной Васильевной, она узнала, что это бургомистр города.

— Вот своими собственными глазами убедитесь, граждане, что партизан на сегодняшний день почти не существует. И если некоторые еще иногда не сдаются, не выходят из леса, так это просто оттого, что они боятся, как бы немецкие власти не покарали их за прежнюю деятельность. Совсем напрасная боязнь. Да что я говорю… Об этом расскажет вам партизанский командир, господин Слышеня. Пожалуйста, наш уважаемый гость, Вадим Рыгорович!

Бургомистр протянул руку навстречу понурому, худощавому человеку, помог взойти ему на трибуну. Человек снял с головы шапку.

Сердце Нины Васильевны забилось так, что она испугалась: не выдержать ей такой муки, и упадет она на грязный, вытоптанный снег, на мостовую, чтоб никогда больше не встать.

А когда услыхала первые слова, встрепенулась, вся превратилась в слух. Постепенно ее бледные щеки начали покрываться живой краской.

«Нет, конечно, это не он, не он! И голос не его. а слова не его!»

Свои мысли она едва не произнесла вслух. Оратор почти слово в слово повторил разглагольствования бургомистра о партизанах, что-то бубнил о новом порядке, о «благодетелях-избавителях» и высмеивал тех, кто верит в существование партизан и ждет перемен. Нет, не будет никаких перемен. «Работайте добросовестно и самоотверженно на новую Европу, и великий Гитлер вас не забудет…»

Люди слушали молча. Кое-где перешептывались. Подошел к толпе невысокий человек в кожушке, в старых, стоптанных валенках. По тому, как неуверенно держался он на ногах и как залихватски сдвинута шапка-ушанка на самый затылок, видно было, что хватил он где-то немного божьей слезы и все ему теперь нипочем.

Он задрал свой нос, наставил ухо. Слушал, слушал, и все его лицо расплылось довольной улыбкой.

— Где же это он, который говорит? Плоховато вижу я.

— Да вон с бородой, с усами, на самой трибуне.

— Что ты мне городишь? Какая же борода у Семена? На него удивленно посмотрели, а он, не обращая ни на что внимания, долбил свое:

— Ишь, бродяга несчастный! Я второй день ищу его, а он вон где очутился. И глядите на него, режет как по писаному…

И тут же крикнул через толпу;

— Семен! Чего ты там?

Оратор поперхнулся и на минуту замолчал, машинально повернулся на голос.

— Слезай, куда тебя черт занес!

Оратору только бы «хайль» сказать, а тут сбили его совсем. Так растерялся, что забыл, где читал. Закашлялся, искал в бумажке нужное место, прикрыв ладонью рот, будто хотел вытереть губы. Хохот прошел по толпе: у оратора отвалился ус, а он в великом волнении и не заметил этого, все искал место, где бросил читать.

А позади толпы слышались крики:

— Да отцепитесь от меня, что вам надо! Я же ничего не сказал, ведь это в самом деле мой друг.

Несколько полицаев оттирали от толпы человечка в стоптанных валенках. Старались сделать это тихо, без особенного шума-гомона, чтоб не мешать оратору. Но это уже была напрасная забота.

Не ожидая конца сходки, люди медленно расходились. Обычно не разрешали расходиться, пока не закончится дело. Теперь никто не задерживал, не принуждал оставаться. Да и начальство, стоявшее на трибуне, направилось уже к машинам, забрав с собой сконфуженного оратора.

Уже в машине офицерик тыкал рукой в перчатке в самые зубы оратора, тыкал, приговаривал:

— Сгною, подлеца, в тюрьме! Такую операцию провалил…

Нина Васильевна медленно шла домой. Она понимала, что с Вадимом Рыгоровичем случилось какое-то несчастье (иначе они не делали бы сегодня маскарада). Но на сердце, которое столько выстрадало за последние дни, было сравнительно спокойно. Все произошло, как думала она: Вадим не мог пойти на такое позорное дело.