Николай Анциферов. «Такова наша жизнь в письмах». Письма родным и друзьям (1900–1950-е годы)

«Печаль моя светла». Как видишь, эти стихи можно ощущать своими не только «на холмах Грузии», но и «На сопках Манжурии»[508]. Весь день теперь я жду этого часа, когда заберусь на нары (у меня теперь отдельные) и раскрою желанную книгу. И снова в жизни я слышу музыку. Получены ли тобой мои письма: о Коктебеле, о Лергровике (норвежские воспоминания), поздравительное, письмо, писанное 30/IX, и письмо одному Сереже лишь с припиской Танюше? Писал я тебе и о своей работе. Она почти все время на воздухе. Выяснила ли ты вопрос о моей переписке с детьми. Можно ли адресовать им непосредственно, можно ли писать Сереже?

Ты все упрекаешь меня за мою непредусмотрительность касательно одежды. Напишу еще раз. В лагерях всегда одевали. Когда мы приехали, нас категорически обещали одеть. В ближайшие дни одели две первые бригады. Постепенно одевали остальные. В последнюю очередь слабосильных, т. к. в них производство наименее заинтересовано. Очередь так до меня и не дошла. Неужели это непредусмотрительность? Неужели я должен был беспокоить тебя новыми затрудненьями, быть может, новыми тратами? Когда приблизилась осень, тебе все написал о необходимом: свитер, теплая шапка, платок на шею, теплые кальсоны и бушлат. Этого достаточно. О валенках не писал, т. к. подержанные — вероятно, дадут, а нет — обойдусь ботинками с калошами, это не туфли! Но, конечно, раз ты мне их приобрела — большое спасибо. С ними, конечно, лучше. Но я не имею права просить тебя (кроме мелкого баловства) о том, без чего я могу обойтись. Толстовка и штаны не нужны. Пойми, что на нарах у меня было место 45 × 180 см., теперь 55 × 180 см. Все лишнее — очень стеснительно. Получил извещение о прибытии еще одной посылки — вероятно, шубы. Пока я не на общих работах, ее длина мне не будет мешать. Верь мне, что о всем нужном прошу, и будь покойна. То же и о питании. Я тебе писал, что почти целиком перешел на посылки. Отсюда ты сделаешь вывод — уменьшать их нельзя. Уверяю тебя — что у меня все время остается еще запас. Разве я тебе давал повод не верить мне. Я написал, что нужно — крупы и луку. Вот и все мои дополнительные просьбы. Ты почему-то на основании того, что ко мне хорошо относятся, — решаешь — значит, хорошие люди. У меня еще как-то сохранилась способность обращать к себе людей с хорошей стороны.

Видишь, как скучно закончил письмо, моя дорогая Сонюшка. Ну, до следующей встречи на бумаге. Всего тебе светлого и покоя за меня, целую тебя, мою любимую.

Твой Коля.

27–28 октября 1938 г. Лесозаводск. Уссури

Дорогая моя Сонюшка, хорошая моя, — снова задержка с письмами, и я грущу. Тут была такая с письмами хорошая полоса, и она оборвалась. Погода уже дней 10 отличная. По утрам заморозки. Но к полдню уссурийское солнце нагревает так, что становится жарко. Оставаться в шубе нет никакой возможности, я ее снимаю и все трепещу, чтоб не украли. Становлюсь похожим на гоголевского Акакия Акакиевича с его шинелью. Шуба произвела в колонне большое впечатление. Теперь я на зиму совершенно обеспечен. Утром — заморозки. Земля высохла — дорога столь мучительная два месяца — стала легка. Не без удовольствия я выхожу по утрам на работу, когда светлеет небо и меркнущие звезды тают в лазури, а когда подходим к стройке, над сопками — окутанными утренним туманом — всплывает красное, без лучей — солнце. Все заросли — уже, как и вся земля, приготовились к снегу. Листопад кончился. Только дубки сохранили до весны — сморщенную листву. Лента Уссури поблескивает холодной сталью. Ночи морозные, ясные. Я, глядя на звезды, всегда думаю, только небо — у нас общее с тобой, солнце, луна да звезды. Только на них мы можем заодно смотреть с тобою. Я только что перечитал два твои письма. В одном ты стараешься поддержать во мне веру в себя и в свои силы, во втором описываешь встречу с Ленинградом (письмо писано у Медного Всадника). Какая сила, напряженность и высота твоей любви! На ней оправдывается моя старая характеристика любви: подвиг, тайна и чудо. Милая, милая — я пишу эти слова — но чуешь ли ты в них еще мою интонацию, которая давала им жизнь? Сонюшка, любимушка моя, встретимся ли мы еще с тобою? Или же в этих письмах найдет себе завершение история нашей любви? Реальных надежд у меня нет. Только тлеет еще под холодеющим пеплом разочарований — искорка веры в исключительность своей судьбы. Ты спрашиваешь меня, не догадываюсь ли я, кто отправлял последнюю посылку. Конечно, нет, сообщи кто. Я получил еще одну посылочку-колибри. Знаешь ли ты об этом? Таня не забывает меня. К сожалению, у меня украли сгущенный кофе. Не возмущайся. Меня очень мало обкрадывают. Пришли мне, пожалуйста, «кофе-здоровье» вместо толокна. Толокно обладает свойством приедаться. Надо сделать перерыв. Теперь можно иметь свое маленькое хозяйство. В нашей конторке есть печка-буржуйка. Я даю сало, другой картошку — и у нас отличный завтрак. Пришли еще кубиков бульона.

28-го/Х