Читаем Николай Анциферов. «Такова наша жизнь в письмах». Письма родным и друзьям (1900–1950-е годы) полностью

Сонюшка, голубка моя, писем все нет. Нет и посылки. Я, конечно, в тоске, но все же держусь. Вечереет. Скоро стихнет стук топоров и взвизгивание пил. Солнце, за рекой Уссури и местечком Лесозаводском, близится к горизонту. Оно окружено толпой алеющих туч — сверкающих, словно свита в панцирях. По реке движется лед. Вода кажется как-то по-особому прозрачной. У нас во время ледохода — ненастье: хмурится небо, ветер. А здесь тихо и ясно. Снег на крышах, отстроенных нами двух домов, — сиреневый. Я спрашиваю работающих — какой снег? — отвечают «белый». Это не только неразвитость глаза, а это отсутствие всякой наблюдательности. Снег — белый, значит, он и на крыше при закате тоже белый. Вот если бы он, как тучки, — заалел — они бы заметили. Рядом шпаненок — наш монтер уныло поет:

Куда ни пойду — куда ни пойдуЯ родного уголка — нигде не найду.
………И схоронят меня, и родные не узнают,Где могила моя, и никто не придет,Только ранней весной соловей пропоет…[523]

У меня сейчас много работы. Досуга нет и 5 минут. Это сейчас хорошо. Дни проходят быстро, и мне легче переносить их — без твоих писем, — если бы был досуг, — было бы очень тяжело. Бригадир наших печников в большом горе. Жена написала ему, что нашла другого мужа. Он бытовик и скоро кончает срок. Очень грустно наблюдать, как все реже и реже получают мои сотоварищи письма и посылки. Есть — которые уже утратили всякую связь с домом.

Я заметил, что все время вспоминаются мои последние годы. Когда есть письма — то последние 4 года. Когда их нет, то предшествующие им 3 года. Свою жизнь до катастрофы 1929 г. вспоминаю реже. Она отлилась в чеканные формы. Я постоянно ощущаю, что в душе есть этот храм, но я остаюсь у его врат, редко открываю их. Какая-то черта легла между той жизнью и всем последующим. Обычно какое-нибудь событие или наблюдение дает толчок веренице воспоминаний жизни у Арбата и на Пятницкой.

16-го. Ну вот, Сонюшка, наконец, от тебя 2 письма (№ 3 от 6/XI и без даты (на конверте 19/XI) и открытка). Нет № 2 и затем писем между 6 и 19. Надеюсь, что на днях получу и их. Очень рад, что у тебя такая интересная работа в Третьяковской галерее. И вместе с тем взгрустнулось, что ты не можешь делиться со мной своими мыслями. Я не могу следить за ходом работы. Очень обеспокоило состояние дочери Ивана Михайловича. Они так остро переживают обострения ее болезни. Передали ли Кисе мой привет, помнишь, в письме весной. Меня так тронуло, что Татьяна Борисовна рассказывала тебе о мне и Татьяне Николаевне. Отчего ты давным-давно не пишешь о Валентине Михайловне[524].

Прочел твои письма — и вся жизнь моя былая поднялась во мне. Сегодня я тебя так хорошо, так радостно видел во сне! Мы были в Крыму — и сон был такой длинный. Его прервал подъем, и так странно было очутиться в нашем дворе под звездами. Высоко стоял Орион. Сириус мерцал и лучился. Утренний холодок щипал нос и щеки, а я все еще не мог расстаться со своим сном.

Мне сейчас очень грустно. Я думаю о том, как за эти годы неизбежно письма будут писаться реже и реже. Как твоя богатая впечатлениями жизнь будет прокладывать новое русло, уводящее тебя от меня. Так и лучше, так и надо для тебя. Я должен этого хотеть. А все же при этих мыслях больно. Кстати, когда я тебе описывал себя, мне казалось, что я пишу с юмором и эти строки вызовут у тебя улыбку. Перебрался я опять на то место в бараке, где провел 4½ месяца. Вместе со мной два десятника, с которыми я жил в особом бараке. Здесь тепло. Можно спать раздетым. Зима установилась, а с ней какое-то затишье на душе, хотя и тоскливое. Ну, дай мне свою руку, я ее крепко жму, а потом целую.

Твой Коля.

Как обстоит с изданием «Философических писем» Чаадаева?

20 ноября 1938 г. Лесозаводск. Уссури

Сонюшка, родная моя, как ты могла подумать, что я недоволен, что ты не поддерживаешь во мне несбыточные надежды! Ведь я же все время пишу тебе, что обнадеживающий обман хуже любой «низкой истины». Я писал тебе раньше на тему «измучен жизнью, коварством надежды, когда им в жизни душой уступаю». Мне именно дорого то, что мы достаточно сильны и достаточно уважаем друг друга, а главное, достаточно близки — чтобы знать друг о друге то, что есть. Я не помню, в связи с чем я написал, что другие получают обнадеживающие письма. Это такое же недоразумение, как твоя мысль о том, что во мне есть упрек близким, которые не пишут мне. Я тебе уже писал, что допущение в душу такого упрека — было бы моральным падением. Из написанного здесь тебе ясно, что я получил твое письмо № 5 с описанием твоей встречи у Бак.[525] с Мансуровой[526].

Перейти на страницу:

Все книги серии Переписка

Л. Пантелеев — Л. Чуковская. Переписка (1929–1987)
Л. Пантелеев — Л. Чуковская. Переписка (1929–1987)

Переписка Алексея Ивановича Пантелеева (псевд. Л. Пантелеев), автора «Часов», «Пакета», «Республики ШКИД» с Лидией Корнеевной Чуковской велась более пятидесяти лет (1929–1987). Они познакомились в 1929 году в редакции ленинградского Детиздата, где Лидия Корнеевна работала редактором и редактировала рассказ Пантелеева «Часы». Началась переписка, ставшая особенно интенсивной после войны. Лидия Корнеевна переехала в Москву, а Алексей Иванович остался в Ленинграде. Сохранилось более восьмисот писем обоих корреспондентов, из которых в книгу вошло около шестисот в сокращенном виде. Для печати отобраны страницы, представляющие интерес для истории отечественной литературы.Письма изобилуют литературными событиями, содержат портреты многих современников — М. Зощенко, Е. Шварца, С. Маршака и отзываются на литературные дискуссии тех лет, одним словом, воссоздают картину литературных событий эпохи.

Алексей Пантелеев , Леонид Пантелеев , Лидия Корнеевна Чуковская

Биографии и Мемуары / Эпистолярная проза / Документальное
Николай Анциферов. «Такова наша жизнь в письмах». Письма родным и друзьям (1900–1950-е годы)
Николай Анциферов. «Такова наша жизнь в письмах». Письма родным и друзьям (1900–1950-е годы)

Николай Павлович Анциферов (1889–1958) — выдающийся историк и литературовед, автор классических работ по истории Петербурга. До выхода этого издания эпистолярное наследие Анциферова не публиковалось. Между тем разнообразие его адресатов и широкий круг знакомых, от Владимира Вернадского до Бориса Эйхенбаума и Марины Юдиной, делают переписку ученого ценным источником знаний о русской культуре XX века. Особый пласт в ней составляет собрание писем, посланных родным и друзьям из ГУЛАГа (1929–1933, 1938–1939), — уникальный человеческий документ эпохи тотальной дегуманизации общества. Собранные по адресатам эпистолярные комплексы превращаются в особые стилевые и образно-сюжетные единства, а вместе они — литературный памятник, отражающий реалии времени, историю судьбы свидетеля трагических событий ХХ века.

Дарья Сергеевна Московская , Николай Павлович Анциферов

Эпистолярная проза

Похожие книги

Андрей Белый и Эмилий Метнер. Переписка. 1902–1915
Андрей Белый и Эмилий Метнер. Переписка. 1902–1915

Переписка Андрея Белого (1880–1934) с философом, музыковедом и культурологом Эмилием Карловичем Метнером (1872–1936) принадлежит к числу наиболее значимых эпистолярных памятников, характеризующих историю русского символизма в период его расцвета. В письмах обоих корреспондентов со всей полнотой и яркостью раскрывается своеобразие их творческих индивидуальностей, прослеживаются магистральные философско-эстетические идеи, определяющие сущность этого культурного явления. В переписке затрагиваются многие значимые факты, дающие представление о повседневной жизни русских литераторов начала XX века. Важнейшая тема переписки – история создания и функционирования крупнейшего московского символистского издательства «Мусагет», позволяющая в подробностях восстановить хронику его внутренней жизни. Лишь отдельные письма корреспондентов ранее публиковались. В полном объеме переписка, сопровождаемая подробным комментарием, предлагается читателю впервые.

Александр Васильевич Лавров , Джон Э. Малмстад

Эпистолярная проза