Николай Анциферов. «Такова наша жизнь в письмах». Письма родным и друзьям (1900–1950-е годы)

Ты просишь написать опять о моем быте. Живу я снова в общем бараке, где прожил 4 месяца. Питаюсь неважно, т. к. посылка твоя задержалась где-то, а предшествующую, как я писал тебе, воры, взломав чемодан, — расхитили ее остатки. Денег тоже нет. Я тебе писал, чтобы ты сделала перерыв в пересылке толокна, и напрасно: я сейчас толокно, оставленное мне ворами, — съел и выпил с удовольствием. Сейчас я изобрел способ хранить вещи, так что ты не особенно беспокойся об их судьбе. Дорога на службу подмерзла, и утренние прогулки — приобрели некоторую прелесть. Идем перед восходом солнца — обычно встречаем его по пути. На службе много хуже. Я весь день верчусь, выполняя службу: делопроизводителя, статистика-учетчика, инструментальщика и кладовщика. Особенно неприятно, что никто не хочет ждать. В кладовой я все боюсь, что порву свою шубу о гвозди, торчащие из ящиков, что испачкаю ее об олифу, замазку, сурик, синьку и т. д., в которой все время выпачканы мои руки. К вечеру очень устаю, и писать письма теперь трудно.

Жизнь стала суровее. Раньше, возвращаясь в лагерь, я постоянно поддерживался твоими письмами, посылками, извещениями на них (переводов нам не показывают). А теперь из‐за плохой доставки все стало таким редким. Опять ничего — и на душе сгущается тоска. В одном из последних писем ты пишешь о «все равно», и ставший вопрос, что это — усталь или освобождение. Я как-то писал тебе на тему песенки — «Вода ничем не дорожит, и дальше-дальше все бежит, все дальше, все дальше». Это, конечно, большое облегчение. При этом меньше страдаешь. Кое-кто из старых лагерников, более сильных, проникся этой психологией. Но разве она не отнимает теплоту у жизни. Нужны очень большие духовные высоты, чтобы быть безразличным ко всем утратам, не снижая душевного уровня. Нет — любовь в человеке мешает этому безразличию. Когда любишь — то страдаешь от утраты того, что любишь. Но я, не колеблясь, хочу любить, принимая все последствия любви, и ее страдания, и ее свет, и тепло. Смысл жизни дает любовь в широком ее понимании.

Сегодня снилось, что мы с тобой в пустынном лесу с полянами (похоже на окрестности «Городка») натолкнулись на пасеку и попали в гости к каким-то патриархальным людям, очень радушным.

Ну, целую тебя крепко, крепко.

Твой Коля.

В посылке-колибри было много шоколаду, халва, сгущенный (?) кофе, конфеты, сгущ. молоко, варенье, печенье.

Рис буду варить на печурке в конторе.

Сердечный привет Ек. Н. и Е. В. к 7/XII[527]

.

23 ноября 1938 г. Лесозаводск. Уссури

Сонюшка, дорогая моя жена, в последнем письме ты просишь меня с полной искренностью ответить тебе на вопрос, не считаю ли я изменой прошлому наш брак, а случившееся со мною возмездием. Сперва я колебался. Какая-нибудь не понятая тобою фраза может огорчить тебя, а объяснение ты получишь через 2 месяца. И все же я решил написать. Это испытание для нас обоих. Это испытание моей чуткости в отношении тебя и твоего понимания в отношении меня. А для нас обоих испытание нашей близости. Я приведу тебе несколько отрывков из письма, которое я написал себе самому, т. к. адресата другого для него нет.

«Я был болен. Весь день провел в бараке. Было беспокойно, т. к. шел ремонт. В этот день 9 лет тому назад умерла моя Таня. Ночью мне снился сон. Она воскресла и вернулась ко мне. Она была ярко освещена, лицо, такое до самых глубин родное, было по-новому значительно. Таня как бы спускалась ко мне. А я! Мои уста почти беззвучно прошептали „А Соня!“. На лице Тани не отразилось ни гнева, ни ревности, но она вся превратилась в слух и пристально, желая понять каждое движение моей души, всматривалась в меня. А я был скован — и это вместо лучезарной, бесконечной радости! Сон тускнеет, меркнет. Зачем он посетил меня?»