Николай Анциферов. «Такова наша жизнь в письмах». Письма родным и друзьям (1900–1950-е годы)

Сегодня мне снился сон: мы где-то в Крыму. Я читаю лекцию о Беатриче[531]. Это не публичная лекция, а в кругу знакомых. Я, разгоряченный вниманием и мыслями (я очень любил, когда во время лекции рождаются новые мысли), объявляю перерыв и выхожу побродить. Кипарисовая аллея, за ней в скале высеченная лестница. По ней спускаюсь до первой террасы. Оттуда видно море. Волны разбиваются о камни. Ветер, насыщенный запахом моря, обдает мне лицо. Но вдруг мысль — а я должен вернуться в лагерь! пронизывает меня. И я с жадностью вслушиваюсь в звуки прибоя, прощальные звуки, чтобы унести их с собою.

Вот до чего дошел — стал писать о снах. Но в моей скудной жизни сны стали играть большую роль. Очень беспокоит меня, как ты отнеслась к моему предшествующему письму. А ответ еще так нескоро. Как стал получать твои письма, и такие хорошие, словно ожил. Здоровье хорошо?

Целую мою Ярославну.

Твой Коля.

Спасибо за сообщение о юбилее МХАТ[532].

Спасибо за теплый платок.

Ну вот, посылка догнала свою преемницу. Я получил извещение.

28 ноября 1938 г. Лесозаводск. Уссури

Дорогая моя, любимая моя Сонюшка, мысли мои все возвращаются к затронутой тобой теме о прошлом. Ты, верно, помнишь, что последняя книжка, которую мы читали с тобою, была «Мертвый Брюгге»[533] (мы читали ее порознь, но почти одновременно). Эта тема мне нужна как пример того, что не должно быть. Герой романа хотел смешать свое прошлое с настоящим, во второй жене — хотел видеть первую. Т. е. для него она не существовала как реальный человек. Он любил не ее как таковую, а лишь свое воспоминание. Возмездие, которое он получил, — вполне заслуженно. Я же никогда не допускал ни малейшего смешения. Это были для меня два разных мира. И если я тебя посвящал в свое прошлое, то лишь потому, что хотел, любя тебя, чтобы мой мир был близок и понятен тебе. А ты относилась всегда с таким уважением к нему, что у меня не могло быть сомнений. Теперь — здесь я убедился, что мое прошлое до 30-го — пришло в душе равновесие, выкристаллизовалось. Оно уже не требует той усиленной работы души, которая во мне происходила долгие годы, и в особенности в месяцы одиночки[534] и первых месяцев 1933 г. по освобождении. Здесь все светло, ясно, ничто не мучит меня; не мучит меня и раскаянье, что я начал строить новую жизнь, которую считал эпилогом в плане всей своей жизни.

И может быть на мой закат печальныйБлеснет любовь улыбкою прощальной

Я сейчас очень живу последующими годами — воспоминаньями последних 4 лет. Соня, мне бы очень хотелось, чтобы ты пережила стихи Жуковского:

Минувших лет очарованье[535]

.

(Мейерхольд в «Пиковой даме» этими словами заменил слова Елецкого «Я вас люблю, люблю безмерно».)

Когда же от тебя долго нет писем, начинают проступать воспоминанья 30–33 гг. Я тебе писал об этом. И мне уже не верится, что так могло быть. Как все переменилось, в корне переменилось!

Ну, довольно о прошлом. Вернемся к дням нашей жизни. Ты все спрашиваешь о моем быте. Я боюсь, что буду повторяться. Живу я снова с двумя десятниками в общем бараке. Просыпаюсь до «подъема», до «зари». В бараке горят тускло две лампы. У дверей стоят дежурные за хлебом, чтобы при первых дребезжащих звуках «подъема» ринуться с большими ящиками за бригадным хлебом. Кое-где слышна перебранка. Сигнал. Я выхожу из барака мыться. Иду в баню. Небо обычно звездное, чуть светлеет на востоке. Затем очередь на утренний суп. Затем в конторе получаю сведения по нашей стройке о процентной выработке бригад. Затем — развод. Строят бригады и выводят за зону, где нас принимает конвой. Внутри зоны от «подъема» до «отбоя» мы ходим без конвоя. А после отбоя — должны сообщать часовым о цели выхода из барака. Можем посещать и другие бараки. Работа сейчас поглощает все время. Я все время бегаю из конторы в инструменталку-кладовую и обратно. В кладовой печи нет — холодно. Гвозди колются, олифа, охра, лаки, белила — пачкают. День прошел в суете — быстро и пусто. По зоне ходим также без конвоя, который остается дежурить на вышках. Ты их могла видеть, когда ездила в Дмитров. Дорога теперь хорошая. Она не тяготит. В пути лучше всего думается. Дома очередь за ужином. Я редко хожу за ним, когда есть посылка. Отбой рано. Рано залезают все на свои нары. Горят две лампы. Иногда приходят с письмами и выкликают счастливцев. Получившему говорят — «пляши». Когда не чувствую особой усталости, подсаживаюсь к лампе и перечитываю Пушкина или читаю редкую газету. Вот и весь мой несложный быт.