Николай Анциферов. «Такова наша жизнь в письмах». Письма родным и друзьям (1900–1950-е годы)

Это, Сонюшка, показатель того, что существо любви, существо брака требует единства через всю жизнь. Только те, для которых реален лишь текущий момент, для которых прошла только тень, только те до конца могут быть правы, вступая во вторичный брак. Там, в душе, где должен быть алтарь единому, — двое. Все это так, когда мы, благословенные судьбой, являемся творцами своей жизни. Но наряду с этим я понял и другое. Воплощаемая во времени жизнь осложняет все многими планами. Она сталкивает с другими жизнями. Не в желании себя оправдать в чем-либо (как я теперь далек от этого!), а с полным убеждением могу сказать, и ты это знаешь. Никогда ни одним движением души я не изменял Тане. Это одно. А другое — какое преступление совершил бы я перед жизнью, если бы заглушил, подавил нашу любовь, когда она засияла тебе и мне. И вот если бы я обманулся в тебе или же ты во мне, если бы я сделал тебя несчастной — тогда я мог бы думать о возмездии. Помнишь ли ты совет, данный мне одним человеком, о котором я рассказал тебе в одну из наиболее значительных наших прогулок — в парке Б. Вязём. Я почти достиг этого. Я тебе уже писал о том, что мое прошлое до 29 года пришло в душе к какой-то завершенности, светлой одухотворенности, но я не общаюсь с ним так, как прежде. Последние годы требуют теперь работы души. Вот, Сонюшка, о чем я решил в ответ на твой вопрос написать тебе. К этому добавлю только, что когда меня смущали сомнения в прочности силы твоей любви, когда я терзался мыслью, что перебил твою жизнь, надломил ее, вот тогда рождалась и мысль о возмездии. Но никогда в плане измены своему прошлому.

Но, Сонюшка, все то, что раскрылось в эти горестные месяцы, показало мне во всей полноте, каких вершин способна достигать наша любовь. И это сделала твоя любовь, Сонюшка, она спасла все, и та тишина, о которой я писал тебе, теперь стала возможной только благодаря этому сознанию.

Тебе моя жизнь напоминает Фра Анжелико и Нестерова. А я когда думаю о своем прошлом, то выступают краски Рублева, а о настоящем — живописца той картины, которая висит в нашей комнате между книжными полками. Ты даешь и твой образ. Да, такой ты померещилась мне в образе женщины, встреченной нами на большой дороге, о которой я писал тебе.

Обнимаю тебя крепко, моя жена. Твой Коля.

26 ноября 1938 г. Лесозаводск. Уссури

Дорогая моя Сонюшка, спешу тебя успокоить, хотя и частично. Посылку я получил вчера, но… от 2‐го Ноября. Я колебался, писать ли тебе о том, что посылка от 15-го/X где-то застряла. Быть может, я ее еще получу. Я написал запрос в почтовую экспедицию, а тебя прошу послать запрос на почту и требование о возврате тебе страховых денег[528]

. Посылка от 2‐го дошла очень хорошо и принесла мне большую радость, в особенности этот раз — яблоки, сливочное масло и цукаты. Теперь прошу тебя прислать книг, которые оттого не относят на барахолку, что нет на это времени, затем какой-нибудь сыр. Концентратам и крупам я очень рад, т. к. имею доступ к печке и в бане, и в конторе. Было бы время. Сейчас его очень мало. Отсутствие посылки в течение месяца после того, как меня обокрали, в одном отношении стесняла меня: 3 десятника, с которыми я работаю, делились со мной своим техническим обедом, а я устраивал то кисель на всех, то клал в кашу масло или сало. Невозможность вносить в общий обеденный котел свою лепту — стесняла меня. Кроме того, меня часто угощала наша санитарка. Хотелось отблагодарить и ее. Теперь все устроилось.

Последнее письмо от тебя — ответ на мой отклик на твою поездку. Соня, Соня, какое опять письмо, как я представил себе твою встречу с Ал. Ал. Словно я сидел с вами. И так на душе было светло, так свободно от всего тягостного. И еще я представлял себе тебя за нашим столом, прислушивающейся к моим шагам и шагам Сережи. Твою печаль — и так хотелось неслышно подойти к тебе сзади, обнять тебя, прижать к себе крепко, крепко и тихо сказать тебе: «Сонюшка, да ведь ты же не одна. Разве мы не общаемся с тобой постоянно».

Когда я читал о путешествии Валентины Михайловны с мужем[529] по Кавказу, я невольно подумал: «А ведь это же осень 1938 г., когда и мы должны были ехать на Кавказ». Горькое чувство шевельнулось во мне. Вот они, далекие, сизые сопки, над которыми поднимается солнце. Они похожи на грандиозные волны или на облака. И я вспоминаю «Казаки» Толстого. Там вдали Оленин видел черный хребет неизмеримо прекраснее. И все повторял «А горы». И это «а горы» врезалось в каждую его мысль. Это место напомнил нам наш молодой спутник по Кавказу (забыл его имя[530]). Я помню интонацию его голоса, когда он произносил «А горы». А вместе с этим воспоминанием потянулась цепочка золотых звеньев наших кавказских дней. А эти далекие сопки так для меня и останутся не то горами, не то облаками, лишь далеким зрительным впечатлением.