Николай Анциферов. «Такова наша жизнь в письмах». Письма родным и друзьям (1900–1950-е годы)

Вчера читал этот №. Сколько я пережил, читая его! Ничто не заглохло во мне. Как хотелось полемизировать с Г. Волковым, который не дает принципиального различия между Литературным музеем и Художественным, в котором непосредственно демонстрируется самый объект изучения. Как мило он навел критику на собственную разработку темы — Пушкин и Лицей! Вот статья М. Беляева о Тарханах Лермонтова. Ведь это мне поручалось с ним организовать там музей! Помнишь? А вот статья Любовича о выставке Н. Островского. Там упоминается добытый мной в Ленинграде материал серии с картин Пахомова к «Как закалялась сталь»[540]. Вот статья М. Рыбниковой: литер. экскурсия и куст. музей. Я видел этих людей, я слышал, читая их работы, их голоса. Как все это мне дорого, как во мне все трепетало! Как было мучительно больно, что все это только прошлое.

Ну вот, а ты, глупенькая, еще подумаешь, зачем я послала ему. Да очень хорошо. Я готов страдать так, как страдал вчера в уснувшем бараке, читая этот журнал. Ведь это страдание в какой-то мере приобщает к прежней жизни, а в этом моя жизнь. «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать». Лишь бы быть, хотя в бьющихся мыслях, там, с вами в Москве. «Радость жизни былой ни одна для меня не погибла. Я только жизнь изменил, но не окончил я жить». Вот запомнившаяся мне эпитафия, кажется поэта Авзония. Я часто спрашивал, не лучше было бы — если бы катастрофа разразилась раньше, в менее острый момент, например в июне 1936 г. Может быть, я был бы теперь где-нибудь в Семипалатинске в ссылке. И знаешь, что я отвечаю себе. За эти два лета (1936 и 1937) с их поездками в Детское Село, на Кавказ, в Крым, с весной 1937 г., с последней зимой, с Пушкинскими выставками, выставкой Герцена, с книгами о Герцене, над которыми я работал, с посещениями с тобой концертов, театров, с загородными поездками, со встречами с друзьями, с нашим домашним бытом, со всем, всем, что было нашей жизнью. И я отвечаю, нет, не меняю эти полтора года — на полусвободу ссылки. Так, как послано судьбой, так лучше. Имея за собой ту жизнь, которую прожил я, те почти полвека — можно все перенести и ждать конца. Только бы твои письма доходили до меня! Сонюшка, милая Сонюшка, вот бы взять тебя за руку и присесть рядышком на наш диван. На столике скоро зашумит электрический чайник. «Чайник начал». Улыбнись же мне, моя Сонюшка. Как я вижу тебя ясно порой.

7-го. Сегодня Екатеринин день. Думаю о всех, носящих это имя. О матери моей, о матери Татьяны Николаевны, о дочери Ив. Мих. (как грустно, что у нее опять приступ ее болезни), о двух тезках, которых так связала болезнь одной из них. Передала ли ты им мой привет к этому дню. Или письмо мое с ним запоздало.

Читаю «Советский Музей». Мураново… Наша первая поездка. Черная земля, пахнувшая так бодро и свежо, островки снега… усадебная рощица, еще обнаженная, но под деревьями уже первые цветы, которые мы собирали, — а потом это чудесное, культурное гнездо с замечательным живым экспонатом — внуком поэта…

Ну, нет места. Целую.

Твой Коля.

Одет я вполне тепло с ног до головы.

Много думал о своей матери и наших взаимоотношениях. Ночь. Трещит сверчок. Писем нет.

Если не трудно, вышли мне «Как закалялась сталь» в дешевом издании.

Заинтересовала статья (и факт ее появления) В. Невского — этим альбомам достается сильно[541]

.

8 декабря 1938 г. Лесозаводск. Уссури

Дорогая, любимая Сонюшка, мне так грустно, что в нашей переписке теперь происходят такие интервалы, знаю: не по твоей вине. От детей тоже ничего нет, и уже давно. Я все надеялся, что письма твои за октябрь дойдут все же с опозданием, как и посылка, но на этот раз, думаю, около 4^х — пропало. Все же окончательно надежды не теряю. Если бы знать только, что ты получаешь по-прежнему регулярно мои письма и не возмущаешься из‐за отсутствия их.