Николай Анциферов. «Такова наша жизнь в письмах». Письма родным и друзьям (1900–1950-е годы)

Мне все вспоминаются слова Нат. Ал-овны Герцен: «Какая смелость, какая дерзость дать человеку жизнь и не иметь средств сделать его счастливым»[548]. Не многие матери ставили себе этот вопрос. А ведь она хотела иметь много детей. Мне бы только слова «счастливыми» хотелось дополнить «и хорошими». Твои рассказы о дочери В. М. — я помню. Бедная девочка! Но о себе скажу, что я очень не хотел бы, чтобы моя судьба бросала тень на жизнь моих детей. Мне бы так хотелось, чтобы в их сознании я остался счастливым человеком, благословляющим свою жизнь.

Ты часто в письмах извиняешься, что пишешь все о себе. А как же иначе? Что мне больше всего нужно от твоих писем? Короленко в своем предисловии объяснял, что он, излагая свои воспоминания, хотел избегать самого себя и пытался смотреть на себя извне. Оттого он и назвал книжку «Воспоминания моего современника». Мне же думается, что писать о себе как таковом, как о чем-то единственном и неповторимом, есть не только право, но долг каждого человека, что ведь есть тоже своего рода отдача себя. Так писал Герцен в «Былом и думах». Тем более это нужно, когда пишешь любимому и любящему. Неужели же ты бы хотела, чтобы я перестал писать о себе. Итак, пиши о том, что у тебя на душе.

Да, ты права, о «Трех сестрах» я вспомнил в первые же часы нашей разлуки. Мне очень хочется, чтобы ты побывала на этой пьесе в МХАТе. Как я рад, что ты была на юбилейной выставке, ему посвященной. Твои опасения, что у Гогуса с молодой женой не все вполне хорошо, вероятно, основательны. Гогус любит пользоваться моей терминологией, и противоставление благополучия — счастью — свойственно и ему. Как бы хотелось думать, что это случайная фраза. Мне так хочется, чтобы ему было хорошо. Я вот сейчас вспомнил, как ты мне сообщила тогда в Ялте, что дозвонилась к нему, и как мы были с тобой у него в туберкулезном диспансере. Сонечка, забудь и думать, что мне свойственны такие мысли — «она на воле, значит, ей хорошо, а я — в лагере — значит, мне худо». Это абсолютно чуждо мне, абсолютно. Каждый из нас и страдает, и радуется по-своему. А жизнь — трагедия. Это верно. У Ромен Роллана Жан Кристоф говорит: «Жизнь — это трагедия. Ура!»[549] Это хорошо, это ура. «Узнаю тебя жизнь, принимаю и приветствую звоном меча»[550]. Да, я не с Иваном Карамазовым, а с Жаном Кристофом принимаем жизнь — пусть она трагедия. Это сознание поднимает душевные силы. Я верю в жизнь, я люблю ее.

Ну вот, листику конец. Конец беседе.

Я беру тебя за руки, обнимаю и крепко целую.

До свидания.

Твой и здесь Коля.

21 декабря 1938 г. Лесозаводск. Уссури

Моя дорогая Сонюшка, писем от тебя опять нет. Видимо, и мое письмо, в котором я изложил свои мысли о любви, — пропало. Пишу тебе опять то же самое на всякий случай[551]

. Ты писала о трагичности жизни. Один из признаков ее — это хрупкость хорошего. Помнишь мысль Вахтангова?

Я думал часто о том, отчего дети особо одаренные, особо морально значительные — часто умирают так рано. Так было с моей Таточкой. А помнишь «Книгу о маленьком братце» — помнишь образ маленького Свена? О таком рано умершем мальчике — Мите Боткине писал в одном из стихотворений Фет. У тебя есть, конечно, свои примеры.

Моя пламенная любовь ко всему морально и духовно значительному привела меня с юных лет к преклонению перед ним в жизни, к стремлению служить и охранять его в жизни, бороться за него. Среди прекраснейших в жизни я считаю любовь, какой она может стать.

Любовь есть подвиг, т. к. требует постоянных жертв, требует отказа не только от эгоизма, но и от эгоцентризма — это в отношении себя; а в отношении обоих она требует борьбы и победы над тем полом, который нам дан природой и общественной средой, не для его подавления (аскетизм), но для его творческого преображения.

Любовь есть путь, она требует всегда движения вперед, не терпит остановки, застоя. Этот путь должен быть путем ввысь, т. е. лестницей — к новым вершинам через борьбу, через творчество. Любовь требует больших жертв и отречений. Воля любящего должна создавать для всяких случайных и дурных порывов — плотины, чтобы выше и выше поднималась прозрачная вода любви, а не терялась в болотистой почве, где она загнивает и грязнится. Любовь должна отсекать все соблазны, «не верить мгновенному», не поддаваться чарам многоликости. «Как ты творишь свои статуи?» — спросили Микеланджело. «Я беру кусок мрамора и отсекаю все лишнее». Если дать развиться всем порывам эроса — мир любви вырастет кустом, без ствола; если отсекать все мгновенное во имя единого — то образуется ствол прекрасный как у кипариса, бука, пальмы и пинии.