Николай Анциферов. «Такова наша жизнь в письмах». Письма родным и друзьям (1900–1950-е годы)

От детей очень давно нет писем, и в твоих письмах нет известий от них. Напиши тете Ане, узнай, что у них, и попроси ее последить за их ответами на мои редкие письма. Мне очень-очень грустно без них. Помоги мне и в этом. Ты напрасно думаешь, что впечатления от твоей поездки уже изгладились. Я часто перечитываю те 4 письма, и они для меня остаются источником радости. Между прочим, недавно я читал в «Известьях», что две мои мечты, связанные с Детским селом, осуществляются. Перекраска в исконный лазурный цвет дворца и, главное, организация в лицее — Музея Лицейских лет Пушкина. Когда-то я писал Ал. Толстому, как себе мыслю этот музей. Кто-то будет его устраивать?

Ты пишешь, что в тебе оживают надежды, что у нас с тобой есть еще будущее не только в письмах. И во мне тоже. Но знаешь — надежды конкретные — мучат, и, когда они отмирают, «еще темнее мрак жизни вседневной», но мечты неопределенные, они поддерживают жизнь, пусть там — вдали, впереди мелькает какой-то огонек.

У нас много циркулирует слухов о пересмотре дел, о возвращении на родину недавно осужденных, главным образом такие письма получают белорусы. Я им не придаю значения. Они бессмысленны, только будоражат сознание. Но есть люди, которые только этим и живут.

Я знаю твердо сейчас одно — у меня есть Сонюшка, и вот то общение, которое я получаю через письма с тобой, дает мне силы, нужные не только для жизни, но и для работы, которую мне здесь дают. Только что пришло твое письмо от 16/XI, отправленное из Москвы 17^го. Это опоздавший № 6. Оно полно тревогой обо мне. Твой адрес я сообщил еще до твоей просьбы[545]. Первая весточка о детях — «все благополучно». Ты помнишь Р. Роллана, в «Жан Кристофе» есть Грация, я Т. Б. называл своей Грацией. Я очень рад, что моя догадка оправдалась и роман Голсуорси, присланный тобой, был именно той последней книгой, которую читала Татьяна Николаевна, и я, живя образами этой книги, приобщился какой-то частичкой к ее последним дням.

Ты можешь быть уверена в том, что в своем обращении я дал ответы на все предложенные мне вопросы. Какой же смысл иначе писать заявление. Я совершенно уверен и в том, что никакой клеветы на меня не было, так как мне был бы предложен какой-нибудь вопрос. Все основано на одних подозрениях, начало которым положено запиской Григорьевой. А я не сумел их рассеять. В этом вся моя трагедия.

Зима у нас стоит прекрасная. Ясные дни, без сильного мороза и без сильных ветров. Так хорошо снег хрустит под ногами. Посылок еще нет. Ты спрашиваешь о какао и валенках. Какао я, конечно, очень ценил и не знаю, почему на него не откликнулся. В Бутырках я с несколькими заключенными купил какаовый порошок, кило стоит, помнится, 7 рублей. Если вздумаешь послать какао, достань этот порошок, он несколько хуже, но много дешевле. Хотелось бы какого-нибудь сыру. Очень прошу опять рис. Вместо валенок нам выдали теплые гетры и к ним обувь. Ногам тепло. Эх, места нет. Надо прощаться. Ну, целую, целую, целую.

Твой Коля.

Как здоровье дочери Ивана Михайловича?

19 декабря 1938 г. Лесозаводск. Уссури

Сейчас, дорогая моя Сонюшка, вечер, и мне хочется побыть с тобой. Сесть рядышком на нашем диване мы не можем. Будем пользоваться тем, что у нас осталось, — листиком бумаги. Когда ты их вкладываешь в посылку, думаешь ли ты о том, что они вернутся к тебе, испещренные моими каракулями?

Вчера получил посылку от 21/XI. Сонюшка, если бы я не знал тебя так хорошо, я подумал бы, что ты кокетничаешь, упрекая себя за эту посылку, полную таких чудесных вещей (икра, сыры, мед, напомнивший мне вкусом розовое варенье и т. д.), и такую обильную посылку! Но я знаю твою искренность; через письма (а не посылку) знаю, в каком душевном состоянии ты посылала ее, тем более дорога мне каждая вещица, тобой в нее положенная. Тем более трогают они меня. Посылка пришла как раз к 19^му

, ты знаешь, что это памятный для меня день[546]. Завтра, вероятно, ты будешь вспоминать меня, и мне от этого сознания будет легче в моем полном одиночестве. Сегодня получил еще три твои письма (№ 3–7–8/XI, № 4–10–11/XI и № 10–29/XI). Пришло еще письмо от Сережи с описанием домашнего быта и занятий. Итак, как видишь — я «богат и славен Кочубей, его поля необозримы»[547]. В предыдущем письме я писал тебе о другом письме от детей, бесконечно тронувшем меня.

Ты пишешь о своей беседе с твоей подругой о своем женском. Ты хотела ей задать вопрос о деторождении. И я хотел тебе задать этот вопрос. Когда умер мой друг Вс. Ник. Белокопытов, я помню, мы, его близкие, очень жалели, что после него не осталось детей. Вот и я теперь часто задавал себе вопрос — ну а ты в какие-нибудь минуты не жалела, что у нас с тобой нет детей? Или же, наоборот, тебя успокаивало это, делало тебя свободней от жизни?