Николай Анциферов. «Такова наша жизнь в письмах». Письма родным и друзьям (1900–1950-е годы)

Но самое важное не только то, что любовь должна творчески преобразить пол, она должна творчески пересоздать всю душу и достичь чуда: жизни в другом, как в себе, жизни в одном мире, сосуществования в едином. «Спящий живет каждый в своем мире — для проснувшихся мир один» (Гераклит). Любовь есть пробуждение двух в одном мире. Единомыслие есть дар любви. Оттого любовь есть и тайна, «непостижная уму» (Пушкин). Разум охватить ее существо бессилен. Она доступна только мудрости. В любви открывается одно из начал жизни — лик — неповторимый, незаменимый, единый во вселенной, во всех временах и пространствах.

Итак, любовь есть подвиг, тайна и чудо. Беря много сил у человека, она стократно возвращает их и повышает ценность личности для общества. При этих возможностях от любви нужно многое требовать и от нее много можно ждать.

И мне больно и за любовь, и за людей, когда они в своем нетерпении жить или в страхе перед одиночеством в борьбе с собой уступают неподлинному, суррогату. И еще грустнее, когда люди глухи и слепы и совсем не ведают подлинной любви, а принимают за нее лишь чувственное наслаждение. Тогда они погружаются в тину темных сил пола, в ничто, о чем так хорошо свидетельствует тот смысл, который придается ими же всем этим непотребным словам как понятиям ничтожества, зла, надругательства. Если такой человек хочет сказать, что он плюет на что-нибудь, он употребляет этот гнусный термин русской брани. Этими же словами пользуются для определения — отрицания. Нуль и отрицательные понятия — вот смысл всего связанного с матерщиной. Таким образом, эти распущенные люди всем своим языком вынесли безусловное осуждение тому половому миру, в котором они живут. Пол, эрос стал для них началом зла или пустотой. Он действительно ужасающе пуст и предельно мерзок.

Сонечка, я знал свет и ненавижу эту тьму. Но пойми же меня, не людей, носителей этого зла, я возненавидел. Но как же отделить зло от человека, который предался ему? Это вполне можно. Ведь я ненавижу в Герцене, в Блоке, даже в светлом Пушкине — присущую им тему (к Достоевскому иначе — здесь сложнее), а ведь их-то самих я как люблю и, надеюсь, понимаю, когда в конечном итоге считаю даже чистыми душевно людьми. Разве же я ригорист? Я люблю свет, и мне мучительно, когда мрак побеждает свет. А свет-то так и колышется, как та свечка, которую в детстве носил домой после заутрени, и так хочется прикрыть его рукой, чтобы ветром его не задуло.

Хорошее хрупко, Сонюшка. И все же я ценю, что и среди хорошего бывает не только стекло, которое дробит «тяжкий млат», но и булат, которым он выковывает и придает четкую форму. Вот на этом булате еще и держится жизнь, и верю — будет держаться. А хорошее тоже гибнет не напрасно. Л. Андреев в какой-то пьесе сказал: «Жизнь как садовник, срезает лучшие цветы, но их благоуханием полна земля». И еще одно. Осматриваясь на путь человечества (так!) в его моральной истории, я должен с радостью сказать: несомненен прогресс в области любви. Не в силе ее. Она была крепка на всех стадиях (Пенелопа, Андромаха, Антигона). Но по ее содержательности и ее смыслу, о котором я писал.

Зимой в лагере легче всего. Какое-то затишье от снега, от темноты. Больше и досуга. Но работать трудно. В кладовой нет печки. Все ветры одувают ее. В перчатках работать нельзя. А все приходится касаться металла. Взвешивать гвозди особенно неприятно, т. к. мелкие колются, как булавки. Но в общем зимой как-то спокойнее на душе. Тяжелее всего весна.

Ну, Сонюшка, целую тебя крепко, крепко.

Твой Коля.

19-ое я провел хорошо. Я был при твоей посылке с кипой твоих писем, с 2 письмами из Пушкина, из которых одно было замечательно хорошее. Год назад утром меня взяли на этап из Таганки.

21 декабря 1938 г. Лесозаводск. Уссури

Сонечка, дорогая моя, — вот уж год, как в этот день я покинул Москву. 21^го вечером нас увезли из Таганки. Когда проезжали площадь Красных ворот, случайно распахнулась дверь и я увидел станцию метро. Дверь закрылась, и так же на секунду я увидел столь любимый мною Ленинградский вокзал. На нем висел большой портрет нашего наркома. Это мимолетные, прощальные образы милой, дорогой Москвы. Следующий день составлялся этапный поезд, а 23^го мы отбыли, ничего не зная, куда и насколько. Гудки электрички рассеяли наши мечты о юге и юго-востоке. Вот Лосинка, а там дальше Мураново, Хотьково — Абрамцево, Горки, Городок, Загорск. Все мимо, мимо — в неведомую даль. Прощай, Москва, прощай, жизнь!