Николай Анциферов. «Такова наша жизнь в письмах». Письма родным и друзьям (1900–1950-е годы)

Сейчас пришло запоздавшее твое письмо от 6/XI № 2. О малярии не пишу, ее припадки давно уже не возобновлялись. На Екатерину Михайловну и Анну Николаевну не сердись, они всю жизнь были до странности тяжелы на подъем с письмами, даже в отношении друг друга, когда жили в разлуке. Ты писала, что не можешь бывать ни в театре, ни на концертах. Меня это беспокоит как симптом твоего душевного состояния. Ты пишешь также об утрате веры в абсолютные ценности. Это еще более тревожит меня. Неужели ж любовь, наша любовь не поддерживает в тебе эту веру? А любовь — абсолютная ли ценность? Мне твое воздержание от театров и концертов кажется каким-то трауром, который ты носишь на своей душе. А ведь я-то через тебя теперь участвую в жизни. Только не пойми это за упрек, а лишь за заботу о тебе, за тревогу.

Мое душевное состояние — зимнее. Все как-то покрылось снежной пеленой и мглой. Без вьюги — а так, тишина. Я первые месяцы ощущал ежечасно жизнь как страданье. Бывали счастливые дни. Но срок был такой. В былые годы мое естественное состояние была радость. Вот трамвай идет — и это радостно, галка пролетела, как хорошо. Страданье — это отклик на какое-нибудь событье — быт же сам по себе, т. е. само бытие — радость. Теперь у меня последние месяцы (с июля) — состояние нейтральное. Но я, конечно, понимаю, что это не начало выздоровления души, а усталь. Страдание вошло внутрь, стало привычным, притупилось. Мне кажется, что, если бы я увиделся с тобой, не радость бы почувствовал, а вся боль всколыхнулась бы на душе. Я бы взял твою руку, сел бы рядом и… заплакал бы, как женщина, — тихо, беззвучно, спрятав от тебя свое лицо.

Ты пишешь о себе — в чем ты видишь перемену в себе. А я не знаю, в чем изменился я и изменился ли? Я как-то мало сознаю себя. Я себя оставил там, с вами, мои любимые. Наша колонна заканчивает свои работы. Что будет дальше — совершенно неизвестно. Для меня сложился сносный быт. Я к нему привык и боюсь перемен. Мне вот предлагали перейти в лучший барак, но я отказался. Привык. Всё те же лица, но они мне не надоедают, я все лучше и лучше начинаю их чувствовать не как массу, а как отдельных людей. Я одинок в этой массе людей. Каждый, естественно, тянется к себе подобным, и колхозник — к колхознику. Но ко мне все относятся хорошо, никто меня не обижает, все уважительны. Что же еще хотеть? У меня так мало желаний. Все они связаны с вами, с тобой, с детьми.

А все же «Сердце радоваться радо и самой малой новизне». Помнишь это стихотворение А. Блока? Кажется, начинается оно словами «В нашей бухте сонной». Новизну я ищу прежде всего в твоих письмах. Вот и детки так хорошо вспомнили обо мне. Спасибо им за приписку, но я ее не видел: бланки при посылках нам не передают. Целую тебя.

Коля.

Денег не нужно.

26 декабря 1938 г. Лесозаводск. Уссури

26/XII–38 г.

Дорогая моя Сонюшка, все жду от тебя писем, а приходят старые, которые я считал уже пропавшими. Вчера получил от 31/X, подтвердившее мои грустные догадки. Я так и не знаю до сих пор, получила ли ты мою доверенность. Меня этот вопрос продолжает волновать, т. к., право же, получить эти деньги через 7 лет — утешение слабое.

Ты просишь, чтобы я подробнее написал о питании. Ты уже из моего письма знаешь, что именно так и делал, как советуешь ты в полученном мною вчера письме. Мне очень нравятся изобретательства в этой области (рис + компот, борщ + лук и грудинка, поджаренные на маленькой сковороде). Сейчас я увлекаюсь холодной грудинкой (полумороженой) с черным хлебом и отличной крепкой горчицей, которую делает с сахаром тот продавец у Никитских ворот, о котором я тебе писал.

Пшено я употреблял тоже разнообразно, то с сахаром, то с поджаренным предварительно луком. Концентраты я все одобрил, но оставляю их преимущественно на конец, так как их удобнее беречь. Ты за мной, вероятно, не признаешь никаких кулинарных способностей. А они у меня в микроскопической дозе все же есть. Вспомни ту яичницу с гренками и колбасой, которую я иногда готовил в доме на Боль. Афанасьевском, где нам так хорошо жилось. Ты спрашиваешь, что бы мне еще прислать. Право же, кроме птичьего молока ничего не придумаю, а т. к. я его никогда не пил, то особой потребности в нем не чувствую. Кстати, о птицах — посылочка-колибри не прилетела, как ты рассчитывала. Благодаря твоим посылкам я почти не пользуюсь общей кухней. Не сердись. От соленой рыбы сильная жажда, а у меня от излишних жидкостей — по утрам отеки лица. И сердце — тяжелое. Из трех супов я теперь ем только один.