Николай Анциферов. «Такова наша жизнь в письмах». Письма родным и друзьям (1900–1950-е годы)

Вот итог жизни того, кто все испытал. Прошли века, тысячелетия. Над руинами города вознесли свои кроны торжественные пинии. Готические кипарисы окружили обвалившиеся стены, сохранившие следы мраморной облицовки. Заросли олеандров нежно благоухают между рухнувших колонн, по которым вьется темный плющ, а на одной застыла со своими зоркими глазами ящерица. Над сочной травой поднимаются — как пылающие ярко-красные огоньки — огромные маки. А там — в долине реки Анно — серебристые оливковые рощи — а еще дальше — завершая панораму — синеют плавные вершины Сабинских гор. Темнеет. Мы покидаем эту зачарованную землю. В сапфировом небе, чуть отливающем изумрудом, — засияли пока еще редкие звезды. Пыль на дороге — снежно-белая. Я нигде не встречал такой пыли. Мы идем на свет фонарика траттории. Т. Н. в соломенной шляпе с большими полями и голубом шарфе. Трельяж обвит виноградом. Светлый полог — прикрывает днем террасу от палящего солнца. Но сейчас, в сумерках, он похож на белый парус. Мы занимаем место у маленького столика. Нам дают тонкие макароны с томатами и темно-красное вино. Мы сидим молча. Кроме нас никого нет. Тишина. По дороге, покрытой белой пылью, идет мальчик со скрипкой. Он останавливается перед нами, достает смычок и начинает играть, а потом и петь. У него большие печальные черные глаза, волнистые волосы, сквозь загар проступает легкий румянец. В голосе его, еще не окрепшем, так много драматизма. Лицо такое серьезное. Он пел арию Надира из «Искателей жемчуга»[569]. Знаешь ли ты ее? Сегодня почему-то эта ария все время звучит мне. Мы впоследствии слышали ее в исполнении Собинова. Он кончил петь. Не улыбнувшись, грациозным жестом снял шляпу, чтобы поблагодарить нас за полученные сольди. А мы отчего-то долго смотрели ему вслед. Ты знаешь, что я верю, что все пережитое как-то сохраняется в местах. Вилла Адриана насыщена ароматом поздней, мечтательной Эллады, уже пережившей себя и возрождавшейся впервые на новой почве. Душевное банкротство Адриана — воспринималось здесь не как поучительный урок краха пенкоснимательства, а придавало тот трагизм этому человеку — который отражен не столько на его лице, сколько в чертах (особенно верхняя часть лица) его любимого Антиноя. Помнишь ли ты это лицо с тонкими, почти прямыми, сдвинутыми бровями. На вилле Альбани есть замечательный рельеф с Антиноем, снимка с которого я нигде не встречал.

Не подумай, Сонюшка, что я схожу с ума, что вдруг пишу тебе такие письма в этом бараке, где на нарах спит 80 моих товарищей. Мне хочется перенестись, хоть в беседе с тобой, далеко, далеко в прошлое[570].

Прости. Целую тебя.

Твой Коля.

30 декабря 1938 г. Лесозаводск. Уссури

Милая моя Сонюшка, пишу тебе последний раз на нашей стройке. Завтра я здесь кончаю работу, что будет дальше — неизвестно. Я несколько нервничаю, но духом не падаю. Вчера была почта, но письма от тебя не было. Последнее от 28–29 ноября. Одно получил вчера от 10/XII. Неужели Новый год я встречу без привета от тебя?

В последнем твоем письме от 26/X (видишь, как запоздало) ты пишешь, что ходишь без зимнего пальто, что ты себя закалила. Меня это обеспокоило. Я тебе уже писал, что прошу тебя не так полагаться на свое здоровье.