Николай Анциферов. «Такова наша жизнь в письмах». Письма родным и друзьям (1900–1950-е годы)

Чем больше я живу с этими людьми, очищенными от шпаны, тем более я начинаю по-человечески разбираться в них и во многом прощать их недостатки. Мое положение среди них определилось. Я им чужой. Они со мной редко разговаривают. А между собой по вечерам охотно болтают о своем былом хозяйстве преимущественно. Но меня они не сторонятся. Часто обращаются с просьбой поделиться хлебом, супом и т. д. Иногда обращаются за каким-нибудь советом. Недавно наш кузнец получил от одной знакомой письмо с извещением, что жена ему изменила. А жена все время пишет нежные письма, и вместе с доносом пришло и письмо от жены, полное грусти и заботы. Кузнец в отчаянье читал мне письмо. Я ему не сказал, как обычно говорят: «эка, что, разве баб мало, сколько хошь этого добра». Я ему ничего не сказал в утешение, кроме того, что не следует так доверяться доносу, явно написанному по злобе. Сказал, чтобы он не оскорбил в своем очередном письме жену, а что утешать в таком горе, если это правда, нечем. А его боль я хорошо понимаю. Этот человек во сне улыбался. Итак, как видишь, меня не сторонятся. Не сразу установилось отношение ко мне: к интеллигенции подходят непросто. Нужен нам такт. Раз — еще летом — мы разгружали вагон кирпича. Пришел прораб и начал браниться, что неосторожно бросают кирпич, он разбивается. Я объяснил, что так бросают лишь битый, а цельный спускают по трапу. «Почему Вы, культурный человек, вообще не помогаете, не делаете замечаний товарищам». Я ему сразу не ответил. А потом подошел и сказал: «Т. прораб, я рядовой рабочий, но вместе с тем я интеллигент. Если я, не занимая никакой должности, буду давать указания товарищам, ко мне будут относиться как к лицу, старающемуся стать начальством — „ты там инженерствовал, а здесь ты как мы — знай свою кирку да помалкивай“. Я стараюсь иначе. То, что я слабый, болезненный, непривычный и пожилой, — это видят все, и то, что я стараюсь выполнять задания, тоже видят все. Я дисциплинирован — вот и все, чем я могу воздействовать на других». То, что я не стараюсь пролезть в бригадиры и десятники, — было оценено. Я ничем не хотел как интеллигент выделиться, за исключением того, что в быту я оставался вежлив и никогда не ругался. Мне будет жаль расстаться с колонной, где уже установились приличные отношения. Недавно я стоял в очереди к лекпому (у меня небольшие отеки лица). Из очереди вышел, чтобы посидеть после работы. Когда я вернулся, кое-кто заворчал. Но общий хор за меня заступился. И вот один, мне даже незнакомый, тихо сказал соседу: «Если бы все были такие, как этот, жить было бы можно».

Пишу тебе об этом, чтобы успокоить тебя касательно отношения ко мне моего окружения. Но из всего этого ты видишь, как я одинок, может быть, так и надо; надо довольствоваться нашими письмами. Жить будешь ты. Живи за себя и за меня.

У меня почему-то такое чувство, словно ты недовольна моими письмами. Напиши правду. Возвращаюсь к окружению. Прислушиваюсь к оживленным беседам, к смеху. И чувствую совершенно другой мир. Не потому, что их интересы другие. Их интересы мне понятны. Но их подход к ним — какой-то совершенно другой. У них совсем особый язык. Он напоминает отчасти и детский обилием восклицаний. В нем много юмора, шутки, и мне и этот юмор, и шутки не всегда понятны, но слушатели смеются. Значит, все в порядке. Мне нравится их простая образность. Так один выругал тех, кто входит в барак не закрывая дверь, — «словно коровы». И подлинно, идут лениво, вяло… Ну вот и бумаге конец, а с ней и письму.

Целую тебя, моя Сонюшка,

твой Коля.

Пришло твое письмо от 2/XII и согрело меня накануне Нов. года. Его чтением и перечиткой писем детей я встретил Н. Г. На это письмо скоро <нрзб

>

Новый год встретил во сне. Еще раз, Сонюшка, с Новым годом!

9 января 1939 г. Ст. Уссури

Дорогая моя, любимая моя Сонюшка, боюсь, что из предыдущего письма ты не поняла, какое впечатление на меня произвел твой ответ на мое письмо о прошлом. Мне было мало моего осознания смысла связи между первым и вторым браком. Твое понимание и оценка моего письма дали мне чувство большой полноты и завершенности моей личной жизни. Ты опять была на высоте. Я сейчас упомянул одно твое письмо, но я имею в виду оба, где ты пишешь о нас. Как хорошо, что опять наладилась наша переписка! И вот видишь — мне грустно по вечерам, когда нет твоего письма. Перечитываю старое. Такова наша жизнь в письмах.

Мною по временам овладевает ужасная тревога за вас, за вашу жизнь. Это самое тяжелое в моей здешней жизни.

Вчера получил твою дополнительную посылку. Присланный фартук и нарукавники очень-очень тронули меня, но заставили грустно улыбнуться: я уже не кладовщик, а истопник. Благодарю за все, за шоколад, конечно, благодарю в отдельности. Мандарины, а в предыдущей — яблоки несколько пострадали от мороза, но это нисколько не ослабило того наслаждения, с которым я их ел. Двумя мандаринами угостил соседей.