Николай Анциферов. «Такова наша жизнь в письмах». Письма родным и друзьям (1900–1950-е годы)

Ну, дорогая моя Сонюшка, я сейчас щедро наделен дарами судьбы: позавчера от тебя посылка, вчера 4 письма: от 17, 19, 26/XII и 5/I — № 23. Я снова почувствовал себя погруженным в атмосферу московской жизни. И болдинский зал, и Дворец пионеров, и твоя родня, и наша комната! А знаешь, я совершенно забыл о синей птичке. Ни разу не вспомнил ее, когда представлял себе нашу комнату, а когда ты напомнила так живо, вспомнил ее и кусочек елки, воткнутой между книг, к которой я прикрепил синюю птицу. Да, все это образы утраченной жизни, милые, ласкающие образы.

В посылке этот раз особенно был рад халве. Лит. газету еще не смог почитать. В одном из писем ты отмечаешь, что ленинградцы, отнесшиеся с таким волнением к нашему браку, теперь вполне оценили его, а москвичи — иначе. Отчасти это потому, что они больше знали и любили Татьяну Николаевну, но, кроме того, они гораздо требовательнее подходят к жизни. Тем отраднее мне, что они поняли наш брак. Мне так радостно, что ты переписываешься с Татьяной Борисовной, а также с Марусей. О сестрах и Ир. Ник.[577] окончательного вывода не делаю.

Читая твои письма, я стал думать о времени, предшествовавшем нашей жизни с тобою, о зиме 33–34 года. Ведь это было подобием моей 2-ой молодости. Пятницкая — дом из потемневшего красного кирпича — против церковь в стиле барокко, видная из окна моей маленькой студенческой комнаты. Я выходил на улицы Москвы и наслаждался чувством свободы. Жизнь вновь разворачивалась передо мною. Я шел, и казалось, земля гудит под ногами. Столько сил, столько бодрости чувствовал в себе, несмотря на тяжкий груз последних лет. «И вновь казались новы все ощущения бытия»[578]. А наряду с этим приступы тоски о былой жизни, о доме, об умерших и мрак одиночества среди даже друзей.

О, как я помню тот вечер, когда я был у Гриши с двумя его братьями. Все они были с женами. Вспоминались мне живо три мальчика в темно-красных рубашках — которых я полюбил 40 лет тому назад. Мне было очень хорошо от этого ощущения прожитой жизни, но вместе с тем родилось и стало возрастать чувство одиночества своего, боль своих утрат. Ирина Николаевна[579] заметила, что я изменился, и стала меня горячо звать не возвращаться к себе, а идти к ним ночевать.

Но мне хотелось отдаться этой тоске, этому одиночеству. И я ушел от них во мрак зимней ночи, когда так крутил снег над сугробами и так глухо гудела черная вода под Москворецким мостом. Я шел пешком. И этот мрак, эта вьюга — звала меня идти из жизни. И как я тогда не понимал, что ведь это был зов жизни, что это одиночество — так жгуче пережитое — вело меня к тебе. А вот дом у Серпуховских ворот. Загроможденная ящиками, красками, эскизами комната Наташи и такая чистая, убранная комната Христи. Их всегдашняя ласка, забота, участье. Все это было, было. И снова я один в своей комнате на Пятницкой — толстые тома Герцена на столе, стульях, на полу. Начало работы — «Герцен в отзывах современников». Вспоминаю Румянцевский дворец — Библиотека Ленина. Как оттуда всегда тянуло на Арбатскую площадь, а там, мимо памятника Гоголя — к дому на Б. Афанасьевском.

Как я сдерживал себя. Случалось, подойду к окну — и назад. Знал ли я тогда, чем будет для меня этот дом. А вот ты вступила в мою комнату на Пятницкой. Ты помнишь этот первый вечер? А потом через полгода — моя болезнь. И во мне все звучал мотив из «Пиковой дамы» — «и я умру, тебя благословляя». Он звучит и по сей день.

А эта Воробьиная ночь[580] 16

^го/VII — когда гром наполнил улицы Москвы и молния сверкала ослепительно — вспыхивала ежеминутно. А мне казалось, что это бури — бушевавшие внутри — после объяснения с тобой — вырвались наружу и теперь наступит в душе тишина. Борьба с собой кончилась. Разве весь этот свет и весь этот мрак — не были признаками того, что душа была молода, полна сил и верований. Конец бумаги, конец беседы.

Спокойной ночи, моя жена.

Твой Коля.

28 января <1939 г.> Ст. Уссури

Милая, милая моя Сонюшка, пишу тебе, подставив наш чемодан на нарах 16-ой колонны. Мне сейчас грустно. На душе смутно. Я простился с колонной, к которой привык, в которой ко мне относились хорошо все, начиная начальником колонны, кончая конвоем. Позавчера вечером мне было нехорошо с сердцем. Меня сейчас же взяли в медпункт и делали для меня все с трогательной заботливостью. Когда я лежал, зашла приехавшая в колонну начальница учетно-распред. части и очень внимательно ко мне отнеслась. Начальник дал обо мне хороший отзыв. Она сказала, уезжая, чтобы за моим здоровьем следили внимательно. Я переведен не как специалист и не как попавший в опалу. Перевод сделали, чтобы облегчить мне устройство на конторскую работу. Но мое положение подконвойного все очень осложняет[581].